Снаружи доносится отдаленный вой сирен, шум проезжающих по улице машин, последние ноты песни черного дрозда.

Но здесь, в комнате, моя жена тихо стонет, не просыпаясь, тревожные сны не дают ей покоя.

На следующее утро, ровно в девять, Энтони Асанти сидит у окна в эркере своей квартиры и разговаривает с матерью по телефону. Он опустил жалюзи, чтобы солнце не слепило, но припекает уже довольно сильно, чтобы и дальше сидеть здесь. «Окно в эркере», вероятно, наводит вас на мысль о квартире в одном из классических викторианских домов в Оксфорде – четыре этажа, красный кирпич и камень, – но вы сильно ошибаетесь. Это окно прямоугольное и выступает из стены, как наполовину открытая дверь, а квартира – в изящном бело-деревянном дуплексе. Гостям с трудом верится, что такой дом существует в этом городе, тем более близко к центру. Правда, «гости» пока что понятие условное, так как Асанти живет здесь всего несколько недель. Но даже если б он жил дольше, все равно предпочитал бы держать свое личное пространство в тайне. Хотя понимает, что должен сделать исключение для родителей. Переложив телефон к другому уху, Асанти листает страницы на планшете. Он мастер многозадачности; правда, разговор с матерью не требует особых мозговых усилий. Сейчас она что-то говорит о том, чтобы вытащить его на обед в следующие выходные. Что-то о том, что вчера в ее колледже был прием в честь бывших выпускников.

– Не беспокойся, – быстро добавляет мама, прежде чем он успевает ответить, – мы переночуем там.

Асанти прилагает все силы, чтобы в его голосе не звучало облегчение. Он любит родителей и – что бывает реже – восхищается ими, но ему совсем не хочется, чтобы они ночевали в его квартире. Если б мать настаивала, пришлось бы сказать, что он так и не купил гостевую кровать (что было бы правдой), однако он благодарен матери, причем не в первый раз, за ее способность самостоятельно разбираться со всеми этими проблемами.

– Здесь, в общежитии для старшекурсников, полно свободных комнат. Пусть в ЭЛ нет горгулий и мальчиков, зато всегда много места.

– Как насчет «Окуня»? Пообедаем там? Папе он всегда нравился.

– Великолепно. Хотя было бы лучше, если б мы заранее сделали бронь – в такую погоду здесь не протолкнуться. Особенно в выходной.

– Ладно, я это решу. Предоставь это мне.

– Энтони, нам не терпится посмотреть твою новую квартиру. Ты точно не хочешь, чтобы мы тебе что-нибудь отдали? У нас полно свободной мебели, чердак просто ломится…

Асанти улыбается. Все, что подходит для родительского таунхауса с оштукатуренным фасадом в Холланд-Парке, не подойдет для его квартиры.

– Мам, все в порядке, мне действительно ничего не нужно.

Он заканчивает разговор и идет в кухню, где всего в нескольких футах за окном возвышается, как утес, замковая насыпь. На дорожке соседский черно-белый кот охотится за мышью. У кота один глаз и роскошные усы, отчего он похож на бравого пирата. Холм был одной из главных причин, почему Асанти купил эту квартиру. Одних привлекли бы бары и кофейни ставшего шикарным районом тюремного квартала, до которого всего несколько сот ярдов[27]; других – пять минут ходьбы до станции. Но Асанти нравится абсолютная невероятность насыпи, этого рукотворного холма тысячелетней давности, расположенного в самом сердце города. Ему нравится и старая пивоварня, и переоборудованная солодовня; ему нравятся звучные названия – Райская улица, Дрожащий мост, Говяжий переулок. Здесь была больница для лошадей в девятнадцатом веке, а в двадцатом – мармеладная фабрика. Этот район еще не так хорошо известен; он эклектичный и неожиданный, как и сам Асанти.

Он наливает себе стакан воды и чуть шире открывает кухонное окно. Летом во дворе замка ставят шекспировские спектакли, и ему виден край сцены и ступеньки, на которых сидят зрители. Асанти побывал на паре постановок, в том числе и на «Генрихе V». То, что в ней занято всего четыре актера, звучало не очень заманчиво, но спектакль оказался чудесным. По вечерам, когда все вокруг затихает, а деревья на холме подсвечиваются прожекторами, ему нравится сидеть на балконе и слушать спектакли. Вот вчера давали «Тита Андроника»[28]. Пьеса не из тех, которые он знает, но школьникам явно нравилось. Каннибализм, месть и сексуальное насилие – что тут может не нравиться, когда тебе пятнадцать…

Эв навещает отца. Он уже пару месяцев живет в доме престарелых, и ему понадобилось немало времени, чтобы привыкнуть к месту и тем более смириться с ним. Она согласилась на это почти с той же неохотой, что и он, но после падения, закончившегося сломанным бедром, поняла, что выбора нет. Так сказал врач, так сказал управляющий дома, даже Фаули так сказал. Однако от их слов ей не легче видеть укоризненный взгляд отца или выслушивать его полные душевной боли жалобы.

С тех пор она ездит туда каждые выходные, но сегодня впервые не включено отопление. Все сохранившие способность передвигаться обитатели в саду – там Эв еще не была, и он оказался гораздо приятнее, чем она ожидала. Клумбы с розами, ноготками, петуниями – цветами, на которых выросло поколение отца. Естественно, он находит множество поводов для критики («этот садовник – полный недотепа, с помощью «Фэйри» тлю не победить»). Зато его щеки слегка порозовели, когда Эв усаживала его в кресло. Потом был чай и недопеченное печенье с изюмом, просмотр дневных программ по телевизору с деморализующей рекламой похорон, и средств для фиксации протезов, и лечения «чувствительного мочевого пузыря», этого эвфемизма десятилетия. Эв с неприятным осадком осознает, что подобного рода реклама недавно стала появляться на ее страничке в «Фейсбуке»[29] – интересно, эти люди знают, сколько ей лет? В половине одиннадцатого она понимает, что с нее достаточно, и решает, что заработала чашку хорошего кофе в тишине и покое собственной гостиной. Она встает, оправдываясь тем, что нужно покормить Гектора, но отец тут же громко рявкает, что единственная дочь «больше заботится о своем чертовом коте, чем обо мне». Пара посетителей недовольно смотрят ей вслед, когда она уходит, но один сочувственным взглядом как бы говорит: «Не переживай, я проходил через такое же».

В вестибюле Эв убыстряет шаг, устремляясь к двери, и тут слышит, как кто-то окликает ее:

– Мисс Эверетт?

Она оборачивается. Это Элейн Бейлис, менеджер. У Эв падает сердце. Кофе откладывается еще на полчаса. В лучшем случае.

– Я сразу подумала, что это вы. Мы могли бы поговорить? – Вероятно, Бейлис увидела выражение Эв, потому что ее лицо становится жестким. – Не беспокойтесь, надолго я вас не задержу.

Едва ли Бейлис значительно старше Эв, но сочетание унылого гардероба и профессиональных лицемерных манер превращает ее в пожилую женщину лет пятидесяти пяти.

Она приглашает Эв в кабинет и закрывает за собой дверь. Эв садится на неудобный пластиковый стул.

– Я вот что хотела сказать, – начинает Бейлис, усаживаясь на свое место и тщательно расправляя юбку – ее мамаша могла бы гордиться дочерью, – мы действительно очень рады, что ваш отец обосновался у нас.

Эв гадает, говорит ли она от имени всего персонала или же по-королевски именует себя «мы».

– Но?..

Бейлис хмурится:

– Прошу прощения?

– Ваши слова звучат так, будто за ними последует «но». – Эв улыбается. – Или, возможно, все дело в том, что я слишком давно допрашиваю подозреваемых.

Бейлис явно ошарашена, пусть и на секунду. Все бывает в первый раз, думает Эв.

– Я просто имела в виду, что это всегда облегчение – для всех, – когда подопечный начинает чувствовать себя как дома.

Эв ждет. Что-то наверняка последует. Никаких вопросов. Как она сказала, она уже очень долго играет в игру с допросами.

Бейлис вздыхает.

– Знаю, мы говорили об этом раньше, до того как ваш отец стал одним из нас. – Из ее уст это звучит так, будто речь идет о вступлении в масонский орден. – Но чувствую, что нужно повторить еще раз. «Мидоухолл» – это дом престарелых, а не частная лечебница. У нас нет специальных ресурсов…