Свободных скамеек видно не было, и я уже было загрустил, но тут, на мое счастье, стайка молодых барышень сорвалась с небольшой скамеечки и с хохотом убежала прочь. Конечно, я тут же опустился на освободившееся место и развернул свою газету. Первым делом я кинулся смотреть дату. Не то, чтобы у меня были большие сомнения, но хотелось увидеть зримое подтверждение своим догадкам. Надо сказать, предположения подтвердились вполне: та самая несчастливая гонка проходила – я это точно помню – восемнадцатого июня. А газета, сегодняшний вечерний выпуск, была датирована июнем девятнадцатым. Ровно сто лет назад! Тут-то меня и накрыло. Наверное, это было то, что в заумных книжках именуется темпоральным кризисом.

Какое-то время я сидел, тупо глядя в пространство и переваривал этот факт. Не знаю, почему, но до сих пор все происходящее со мной воспринималось как некая ролевая игра, реконструкция, костюмированный бал и маскарад. Несмотря на все, казалось бы, достаточные доказательства моего невероятного переноса – одежда, манера речи, документы, даже доисторические самобеглые повозки – я так и не мог до конца принять и осознать своего переноса сквозь время. Я жил и действовал, словно в театре, среди декораций и реквизита. И только сейчас несколько чуть смазанных цифр на дрянной бумаге, пачкающей руки типографской краской, окончательно убедили меня в полной и абсолютной реальности всего, что я вижу и ощущаю вокруг.

Звуки, запахи, изображения – все внезапно нахлынуло на меня так, что я на какое-то время потерялся в потоке ощущений, ошарашенный их пронзительной яркостью и четкостью. Шуршание газетных листов, пение птиц, отдаленный плач капризного ребенка и тихий смешок проходящей мимо прелестной юной барышни, солнечные лучи, просвечивающие сквозь листву, запах дорогого табака, легкий шлейф духов, аромат цветов – все нахлынуло на меня разом, и я сидел, потерявши всякое представление о времени и пространстве.

Вернуло меня в реальность громкое шипение, сопровождавшееся вспышкой, перебившей своей яркостью все виденные мною образы. Резкий неприятный запах заставил меня чихнуть, и окончательно выдернул из многокрасочных грез.

- Будьте здоровы! – раздался совсем рядом энергичный мужской голос.

- Спасибо, - машинально ответил я, поворачиваясь к говорившему.

Моему взору предстал молодой человек, хотя и прилично одетый, но весьма растрепанной внешности: платочек в нагрудном кармане долгополого пиджака (слово «сюртук» я узнал позже) был скомкан, одна из штанин задралась, из-под легкой шляпы-канотье торчали неприбранные пряди волос. На веснушчатом носу красовались круглые очки-«велосипеды» с треснутым стеклом – ну чисто Гарри Поттер. Он стоял возле установленного на треноге старинного деревянного фотоаппарата и совершал с ним какие-то манипуляции. Кажется, пытался что-то из него вытащить. В воздухе расплывалось облачко дыма от сгоревшего магния.

- Позвольте представиться, - произнес фотограф, справившись, наконец, со своим ящиком. – корреспондент газеты «Ведомости» Фёдор Игнатьев.

С этими словами он чуть приподнял свою шляпу и тут же кинулся в атаку:

- Владимир Андреевич, разрешите задать вам несколько вопросов.

Я не успел и глазом моргнуть, как был завален этими вопросами с ног до головы.

- Скажите, что произошло на вчерашних гонках? Что, по-вашему, стало причиной аварии? Это правда, что господин Маннер отказался пригласить к вам доктора? Действительно ли он решил уволить вас из состава команды?

- Стоп-стоп-стоп! – прервал я этот бесконечный поток. – Никаких интервью.

- Интер- что? – переспросил озадаченный журналист.

- Интервью, собеседование, опрос.

- А-а-а! Понимаю, вы англоман.

- С чего вы взяли? – удивился я.

- Ну как же, такой явный англицизм!

- Это ничего не значит. Вы вот носите шляпу-канотье, изобретенную во Франции. Означает ли это вашу принадлежность к поклонникам la belle France[1]?

- Ну почему же? Я просто следую веяниям моды.

- А я просто использую более короткое и емкое по смыслу слово.

- Хм-м… Пожалуй, в этом есть определенный смысл.

Молодой человек задумчиво потер указательным пальцем переносицу, но тут же спохватился.

- Может, все-таки э-э-э… интервью? – неуверенно предложил он.

И тут у меня мелькнула мысль. Пресса – штука крайне полезная. Переговоры с начальством под надзором фотографа-борзописца могут пройти куда как веселей. Кроме того… этот деревянный ящик на треноге, он ведь наверняка тяжел, и таскать его по улицам на своем горбу – дело не самое весёлое. Не имеется ли, часом, у господина Федора Игнатьева хотя бы плохонького автомобильчика?

- Знаете, Федор э-э-э…

- Иванович, - подсказал тот.

- Так вот, Федор Иванович, завтра я буду иметь оживленную беседу с господином Маннером у него в конторе. Если вы хотите получить самые горячие новости из первых рук, приходите туда завтра. Ручаюсь, вы получите достаточно ответов на все ваши вопросы. А еще лучше… у вас ведь есть транспорт?

- Мобиль? Есть, правда…

- Заезжайте за мной утром часиков в десять к пансиону мадам Грижецкой. Знаете, где это?

- Конечно!

- Ну а я поспособствую тому, чтобы вы были в первых рядах зрителей. Ну что, договорились?

- Конечно! Но…

Журналист несколько замялся.

- Ходят слухи, и отнюдь небеспочвенные, что господин Маннер недолюбливает работников прессы. А если точнее, то терпеть их не может. Не явится ли это препятствием к моему появлению?

- Никоим образом. Господина Маннера я возьму на себя. Он будет занят беседой со мной, и вы сможете без помех сделать необходимые записи. А, может, и сделать удачный снимок.

- Владимир Антонович! - Игнатьев чуть не запрыгал в предвкушении сенсации, - Если это удастся, считайте меня своим вечным должником!

- Не надо, Федор Иванович так бросаться словами. Не ровен час, решит кто поймать вас на слове – и что в таком случае делать будете?

- Ну-у… Думаю, все же, такой вариант маловероятен.

- Напрасно вы так думаете. Даже в нашем с вами кругу имеется достаточно людей, которые на это способны – в случае, если им это выгодно, разумеется.

Я поднялся со скамейки, распрощался с журналистом и отправился назад в пансион: надо же было прочесть, наконец, эту несчастную газету!

[1] La belle France – прекрасная Франция

Глава 3

Двери в гостиную были открыты, и я удобно устроился в дальнем углу, в уютном плюшевом кресле у открытого по случаю теплого вечера окна. На столике рядом были расставлены пепельницы и разложены коробки спичек. Вот сигар, сигарет или просто папирос не наблюдалось. Да что там – простого табака, даже махорки – и то не было. Видимо, вытряхнуть пепельницы невелик труд, да и спички недороги, а вот табачок, как водится, врозь. Ну да оно и к лучшему: сам не курю, и дыма табачного не люблю.

Поерзав по сиденью и усевшись, как следует, я развернул газету и принялся бегло её просматривать. Против ожиданий, в «Ведомостях» не нашлось ни одного объявления о работе. Куча сообщений об открытии новых фотографических салонов, рестораций, о собраниях всевозможных обществ, реклама всяческих магазинов, уведомление о благотворительном бале, который дает баронесса Сердобина в своем особняке и прочая чушь. О найме – ни слова. Может, не та газета? Или здесь вообще не принято давать подобные объявления? Спросить бы кого, но, боюсь, неправильно поймут. А тот газетчик, хоть на вид и симпатичный молодой человек, еще состряпает какую-нибудь пакостную статейку…

Распрощавшись с надеждой немедленно определиться со своим будущим, я перевернул газету и принялся внимательно прочитывать ее от корки до корки. Под набранным крупным шрифтом названием газеты – «Ведомости», я обнаружил скромную надпись «тамбовские». Значит, я нахожусь в Тамбове, что уже неплохо: все-таки, в прошлой, так сказать, жизни я как раз в Тамбове и проживал. Этот факт меня обнадежил, и я с удвоенной энергией взялся штудировать прессу.