- Володенька!
Она кинулась ко мне, присела на край кровати и шепнула на ухо:
- О-о, ты был великолепен!
Я потянулся было к ней, но она тут же вскочила на ноги и уже более официально произнесла:
- Владимир Антонович, через четверть часа в гостиную будет подан завтрак. Советую поторопиться, иначе выпечка успеет остыть.
И, загадочно улыбнувшись, выскользнула из комнаты.
Вся моя одежда, накануне беспорядочно разбросанная по спальне, была тщательно выстирана, вычищена, отутюжена и аккуратно сложена на банкетке напротив кровати. Я оделся, привел себя в порядок и принялся искать гостиную. Сделать это оказалось очень просто: достаточно было идти на запах.
Было не очень комфортно завтракать во фраке, но другого костюма у меня, к сожалению, не было. Впрочем, радушную хозяйку это обстоятельство ничуть не смущало. Она потчевала меня свежайшими булочками (специально испекла кухарка), на которые собственноручно намазывала превосходное сливочное масло (из ее поместья), которое тут же таяло на горячем хлебе. Поверх масла я укладывал тонкие ломтики вкуснейшего сыра (тоже ее производства) и запивал эти божественные бутерброды замечательно сваренным кофе с толикой корицы.
Было очевидным, что все эти богатства вкупе с Анастасией Томилиной только и ждут крепкой мужской руки, которая, безусловно, окажет архиположительное влияние на все стороны жизни поместья в целом и его хозяйки в частности.
Между делом меня посвятили в некоторые городские сплетни, посетовали на низкие цены на зерно, рассказали, что давняя подруга, живущая в глухом поместье Воронежской губернии, заставила себя уважить и вывести в свет ее троюродного племянника, который, паршивец, до сих пор не вернулся с бала и даже не дал о себе знать. Не иначе, как в бордель поехал, распутник.
Когда я наелся настолько, что более при всем желании не смог бы съесть ни кусочка, помещица Томилина проводила меня до прихожей.
- Прощайте, господин Стриженов, - сказала она громко, видимо, для слуг. И тут же шепнула:
- Володя, мы еще увидимся?
- Вне всякого сомнения, - ответил я. – Твой адрес мне известен. Как только у меня освободится ночь или, хотя бы, вечер, я тут же пришлю записку.
- Ах, хорошо бы это случилось поскорее, - мечтательно закатила глаза Томилина.
И тут же строго потребовала:
- Обещайте держать наши отношения в тайне. Свет не одобряет подобных вещей.
- Разумеется, Настенька, - ответил я, поцеловал даме руку и вышел.
Ни к чему смущать хорошенькую барышню суровой жизненной реальностью. Пусть думает, что прислуга ночью ничего не видела, не слышала и не догадалась, чем занималась хозяйка в спальне с мужчиной, которого привезла к себе с бала. И прислуга эта, надо полагать, никогда не будет сплетничать со своими знакомыми кумушками о том, сколько экстазов пережила хозяйка за ночь. А эти кумушки, горничные каких-нибудь заклятых подруги госпожи Томилиной, ни за что не расскажут своим хозяйкам обо всем этом. И, конечно, не станут прибавлять ничего от себя.
В общем, по моим прогнозам, через три дня, самое позднее – через неделю, каждая благородная дама Тамбова будет осведомлена о моей невероятной мужской силе. А их мужья примутся усиленно стеречь своих супруг и, может, в качестве предупредительных мер, доставят своим женам несколько сладостных минут сверх плана. Какой кошмар!
Учитывая, что мы с Настенькой Томилиной уснули под утро, к пансиону я добрался незадолго до обеда. Меня ждали, можно сказать, с нетерпением. Двери мне открыла служанка, и я постарался тихонько прошмыгнуть к себе в комнату. На минуту мне даже показалось, что фокус удался. Но когда я через четверть часа, переодетый и выбритый, спустился с уложенным в пакет фраком, в гостиной собрались все квартиранты мадам Грижецкой во главе с самой домовладелицей.
Отнести пакет в лавку была послана горничная Глафира. Перечить хозяйке она не посмела и ушла, постаравшись выказать свое недовольство хотя бы внешним видом: еще бы, все самые интересные и свежие сплетни сейчас пройдут мимо нее. Ну да ничего, будет стимул скорее обернуться. А меня со всем возможным почтением препроводили в гостиную на мое законное место. Кухарка Авдотья внесла супницу с одуряюще пахнущей ухой из белорыбицы, а я вздохнул: сейчас поем, и начнется еще одна пресс-конференция.
Добрых два часа я почти непрерывно говорил, время от времени смачивая горло глотком воды. Наконец, любопытство постояльцев было по большей части удовлетворено. Меня выпустили из гостиной и я отправился к себе наверх собрать вещи.
Но едва я раскрыл саквояж и уложил на дно первую пару белья, как скрипнула дверь комнаты, пропуская величественную мадам Грижецкую.
- Владимир Антонович, - проговорила она. – Я вижу, вы собрались съезжать. Но вам, наверное, будет затруднительно забрать сразу все свои вещи. Да и новый ваш дом, насколько мне известно, еще предстоит привести в порядок. Вы не спешите, возьмите необходимое. А прочее пускай пока что здесь остается. Как обживетесь, так и заберете остальное.
Вдова помолчала и, чуточку стесняясь и по своей привычке оглаживая платье спереди, добавила:
- А, может, и ночевать будете, покамест мало-мальским хозяйством не обзаведетесь. Коли появится кто, вещички ваши аккуратно сложим, приберем и по первому вашему слову отдадим. А что ценного если имеется, так давайте, я у себя спрячу.
Я долго думать не стал. Вынул из секретера папку с документами и шкатулку с матушкиным наследством и передал Грижецкой. Потом покидал в саквояж две пары белья, гоночную аммуницию и отправился, наконец, обживаться на новом месте.
Вечер был чудо, как хорош. Повинуясь сиюминутной прихоти, я не стал брать извозчика, и решил прогуляться. Недалеко от пансиона, у входа в парк, я купил свежий номер «Ведомостей», сунул его в карман сюртука и неспешным шагом отправился к себе домой. В саквояже помимо моей одежды лежали две парафиновые свечи, презентованные внезапно подобревшей ко мне мадам Грижецкой, и большой кусок мясного пирога, купленный Глафирой в ближайшем трактире. Конечно, если бы я обратился к почтенной вдове, она не отказала бы собрать мне ужин с собой, но одалживаться, пусть и в мелочах, совершенно не хотелось. А то в один прекрасный день возьмет мадам и предъявит счета к оплате. И никуда не деться, придется возмещать.
Вот так я и шел, помахивая саквояжем, улыбаясь красному закатному небу, немногим встречным прохожим, воспоминаниям о любвеобильной Анастасие Томилиной и всему миру. А еще я строил планы на ближайшее время. Сегодня я собирался еще раз переночевать на заднем диване разбитого мобиля, а с утра заняться делом. Прокатиться на мотоцикле по лавкам и мастерским, закупить массу необходимых вещей, а потом чистить и мыть, снова чистить и снова мыть. И выносить из избы кучи мусора. А потом…
Потом идиллия моя была напрочь разрушена звуками, донесшимися из ближайшего переулка. И звуки эти были таковы, что пройти мимо я не мог никаким образом. Тут, совсем рядом, плакал ребенок. Негромко, тоскливо, безнадежно. Я знал, что это может быль уловкой для подманивания глупых и честных горожан под ножи гопников, поэтому, сворачивая в темный переулок, как следует огляделся и нашарил в кармане пару болтиков.
Стараясь ступать неслышно, я прошел в ту сторону, откуда доносился плач и оказался в таких трущобах, что и не описать. На подгнившей скамейке у полуразвалившегося дома сидела девочка лет десяти. Хотя она могла быть и старше: хронически голодающие дети не вырастают большими. Девочка гладила по голове мальчишку, видимо, брата. Он лежал на этой же скамейке головой на коленях сестры и, видимо, был в беспамятстве. Рядом на корточках сидела еще одна девочка, помладше. Она-то и плакала.
Картина эта в момент разнесла все мое благодушное состояние. Я присмотрелся еще и узнал мальчишку: тот самый газетчик, что запомнился мне в самый первый день. Оставить это я решительно не мог, но и что делать тоже не слишком представлял. Ну да и ладно: ввяжемся в драку, а там – по обстоятельствам.
