– Ну конечно, не был – самое серьезное, от чего ты страдал, это похмелье. Опоясывающий лишай, мой дорогой частный детектив, – это забавное название ужасной хронической болезни. В моей версии Лос-Анджелеса существуют очень хорошие лекарства, помогающие облегчить страдания, но мне они мало помогали. К концу 1991-го я страдал так, что трудно себе представить. Отчасти это объяснялось, разумеется, глубокой депрессией из-за того, что случилось с Дэнни, но главным образом я мучился из-за сильных невралгических болей и жжения кожи. Можно было бы написать интересную книгу о страданиях писателя, как ты думаешь? Что-нибудь вроде «Страдания и чесотка, или Томас Харди в период возмужания». – Он разразился хриплым безумным смехом.

– Тебе виднее, Сэмми.

– Для меня это было время, словно проведенное в аду. Конечно, сейчас над этим легко смеяться, но ко Дню благодарения того года это не выглядело шуткой – я спал ночью не больше трех часов, а иногда мне казалось, что с меня сползает и убегает кожа. И, может быть, поэтому я не обратил внимания на то, что происходит с Линдой.

Я не знал, не мог знать, но все-таки…

– Она покончила с собой.

Он кивнул.

– В марте 1992-го, в годовщину смерти Дэнни. С тех пор прошло больше двух лет.

Слеза скатилась по его морщинистой, преждевременно постаревшей щеке, и мне показалось, что стареет он удивительно быстро. Мне было страшно думать о том, что у меня такой ничтожный, занюханный Создатель, зато это многое объясняло. Мои недостатки главным образом.

– Достаточно, – произнес он невнятно из-за охватившей его ярости и пролившихся слез. – Перейдем к делу, как ты этого желаешь. В мое время мы говорили это иначе, но смысл тот же. Я закончил книгу. В тот день, когда я нашел Линду мертвой в постели – точно так же полиция найдет в постели сегодня вечером Глорию Деммик, – я завершил сто девяносто страниц рукописи. Я добрался до того момента, где ты вытаскиваешь брата Мейвис из озера Тахо. Через три дня я вернулся домой с похорон, включил компьютер и принялся за страницу сто девяносто один. Это не шокирует тебя?

– Нет, – ответил я. Мне хотелось спросить его о том, что такое компьютер, но я решил промолчать. Устройство у него на коленях он и есть, конечно, как же иначе.

– Если мое поведение не шокировало тебя, значит, ты относишься к явному меньшинству, – сказал Ландри. – А вот моих друзей, тех немногих, которые еще остались, это сильно шокировало. Родственники Линды заключили, что у меня нервная система африканского кабана, поскольку я не проявил должных эмоций. У меня не осталось сил, чтобы объяснить им, что я пытаюсь спасти себя. Хрен с ними, сказал бы Пиория. Я взялся за свою книгу, как утопающий хватается за спасательный круг. Я схватился за тебя, Клайд. Моя болезнь – этот мучительный лишай – еще не прошла, и потому работа продвигалась недостаточно быстро. В некотором отношении она удерживала меня в том мире, иначе я появился бы здесь куда раньше, но она не остановила меня. Мне стало немного лучше – по крайней мере физически – к тому времени, когда я закончил книгу. Но когда работа подошла к концу, я сам погрузился в депрессию. Я прочитал отредактированный экземпляр книги в каком-то тумане, испытывая такое чувство сожаления… потери… – Тут он взглянул мне прямо в лицо и спросил: – Ты понимаешь хоть немного, о чем я говорю?

– Понимаю, – кивнул я. И я действительно понимал его каким-то безумным образом.

– В доме осталось немало таблеток, – продолжал он. – Линда и я во многом походили на Деммиков, Клайд, – мы действительно верили в то, что можно улучшить жизнь с помощью химических препаратов, и пару раз я едва удерживался от того, чтобы не проглотить две пригоршни пилюль. Я не думал о самоубийстве, просто мне хотелось присоединиться к Линде и Дэнни. Присоединиться к ним, пока еще оставалось время.

Я кивнул. То же самое подумал и я, когда три дня спустя, после того как мы с Ардис Макгилл расстались в кафе «Блонди», я нашел ее в той душной комнатке на чердаке с маленькой синей дыркой посреди лба. Правда, на самом деле ее убил Сэм Ландри, который сделал это, послав в ее мозг нечто вроде гибкой пули. Ну конечно, это был он. В моем мире Сэм Ландри, этот устало выглядевший человек в штанах бродяги, нес ответственность за все. Эта мысль должна была показаться безумной – и она такой и казалась, – но постепенно становилась все разумнее.

Я обнаружил, что у меня достанет сил, чтобы повернуть свое вращающееся кресло и посмотреть в окно. То, что я там увидел, нисколько не удивило меня: бульвар Сансет и все на нем замерло, словно окаменело. Автомобили, «автобусы, пешеходы – все остановилось, будто снаружи, за окном, они были частью моментального снимка „Кодака“. Да и почему нет? Его создатель ничуть не интересовался тем, чтобы оживить этот мир, по крайней мере в данный момент; он был слишком втянут в водоворот собственной боли и горя. Черт возьми, я мог считать себя счастливчиком, если сам все еще дышал.

– Итак, что произошло? – спросил я. – Как ты попал сюда, Сэмми?

Можно, я буду так называть тебя? Ты не рассердишься?

– Нет, не рассержусь. Я не могу дать тебе разумный ответ на твой вопрос, потому что я и сам точно его не знаю. Я знаю одно: всякий раз, когда я думал о таблетках, я думал о тебе. И мои мысли были примерно такими: Клайд Амни никогда не поступит таким образом и будет насмехаться над теми, кто поддастся подобной слабости. Он сочтет это «выходом для трусов».

Я счел такую точку зрения справедливой и кивнул. Для человека, пораженного какой-то страшной болезнью – такого, как Верной, умирающий от рака, или страдающего от неизвестно откуда взявшегося кошмарного заболевания, что убило сына моего Создателя, – я мог бы сделать исключение. Но принимать таблетки только потому, что тебя поразила душевная депрессия? Ну нет, это для гомиков. – И затем я подумал, – продолжал Ландри, – но ведь это тот самый Клайд Амни, которого создало мое воображение, его не существует на свете. Впрочем, эта мысль долго не продержалась. Это болваны в нашем мире – политики и адвокаты главным образом – насмехаются над игрой воображения и полагают, что вещь не может быть реальной, если вы не можете выкурить ее, погладить, пощупать или лечь с ней в постель. Они придерживаются такой точки зрения, потому что у них самих воображение начисто отсутствует и они не имеют представления о его силе. А вот я знал, что дело обстоит по-другому. Еще бы! Мне да не знать этого – ведь за счет своего воображения я последние десять лет покупал пищу и оплачивал закладные за свой дом. И в то же самое время я знал, что не смогу жить в том мире, который я привык называть «реальным миром» – под этими словами, думаю, все мы имеем в виду «единственный мир». Тогда я начал понимать, что существует единственное место, где меня могут гостеприимно принять, где я мог бы чувствовать себя как дома и стать единственным человеком, живущим в этом мире, попав туда. Место было очевидным – Лос-Анджелес, тридцатые годы. А человеком этим являешься ты.

Я услышал жужжащий звук, доносящийся из устройства, но на этот раз не повернулся.

Отчасти потому, что просто боялся.

А отчасти потому, что больше не знал, смогу ли.

Семью этажами ниже, на улице, мужчина застыл в неподвижности и, обернувшись, глядел на женщину, которая поднималась по ступенькам в автобус номер восемьсот пятьдесят, направляющийся к центру города. При этом на мгновение обнажилась ее прелестная ножка, почему мужчина и смотрел на нее. Немного дальше по улице мальчик поднял над головой потрепанную бейсбольную перчатку, стараясь поймать мяч, застывший перед ним. И тут же, футах в шести над мостовой, словно призрак, призванный к жизни каким-то второразрядным факиром на карнавале, плавала в воздухе газета с опрокинутого стола Пиории Смита. Это может показаться невероятным, но с высоты седьмого этажа я видел на ней две фотографии: Гитлера над сгибом и недавно скончавшегося кубинского дирижера под ним.