Настоящий монах безропотно принимает почести, желая, чтобы испытание было коротким, и принимает известие о своем смещении как милость. У иезуитов, кстати, автоматическое «понижение в чине» входит в технику «закалки»: «офицеры» ордена периодически возвращаются в «рядовые» (и не всегда выходят оттуда снова).

Никому никогда не удавалось исчислить средства орденов, хотя эта интересная работа часто предпринималась — с надеждой — государственными финансистами, не сводящими концов с концами.

Бенедиктинцы слывут — разумеется, коллективно — крупными землевладельцами, что довольно легко объясняется устойчивостью их монастырей, где никакие притязания не грозят разделом общему наследству. Это до некоторой степени семья, где еще считаются со старшинством.

У траппистов есть земли, но не больше, чем они в силах обработать сами. Траппистский монастырь живет насколько возможно, как «экономическая автаркия»: монастырь в Ситó при помощи миниатюрной плотины вырабатывает даже собственную энергию. Образцовые фермы быстро обогатили бы траппистские монастыри, и, если бы трапписты не следили тщательно за ограничением своих доходов, налаженность их работы, простота жизни, наконец, их терпение обеспечили бы им такие преимущества в любой конкуренции, которые привели бы их к господству над целыми областями.

Картезианцы также имеют некоторые владения, расположенные, как у траппистов, в окрестностях монастырей. Поскольку первые избирают местом жительства дикие долины, а трапписты обосновываются предпочтительно в болотистых местах, которые они умеют делать замечательно плодородными, те и другие без труда создают обширные владения из этих пустырей, которые никто не думает у них оспаривать. Но основной доход картезианцев — это знаменитый эликсир, широко известный зеленый или желтый ликер, производимый на ультрасовременном винокуренном заводе в Вуароне, тысячи ежегодных бутылок которого носят невозмутимый девиз ордена: «Stat crux dum volvitur orbis» (крест пребывает, в то время как мир проходит) — двойной символ постоянства и изменчивости, первую часть которого на опыте проверяют сами отцы, а вторую — их клиенты.

Что касается тех орденов, чей образ жизни не привязывает их к обрабатываемой ими земле, то их средства существования чрезвычайно разнообразны. Иезуиты пользуются доходом от некоторых аристократических учебных заведений, от трудов, публикуемых Обществом, от капиталов, которые достаются им дарственным путем или по наследству, и которые в ведении иезуитов, проявляющих осмотрительность и рассудительность не только в вопросах богословия, в конечном итоге представляют фонд, регулярно превращающийся в новые начинания.

Францисканцы и доминиканцы, называемые «нищенствующими» за их первоначальный Устав, запрещавший им чем-либо владеть, не то что буквально предаются нищенству на дорогах; но их неопределенные финансы оправдывают и сейчас, хотя бы отчасти, почетный евангельский титул, пожалованный им Средневековьем. Источники их доходов приблизительно те же, что и у иезуитов, но говорят, они больше зависят от щедрости некоторых своих жертвователей.

* * *

Оставляя в стороне нищенствующих, так ли уж богаты ордена, как утверждает пропаганда их противников и как с вожделением воображают государственные режимы, истощившие свои финансовые средства? Признаться, банкротство в их истории — редкое явление, более редкое, чем ограбление и экспроприация. Надо сказать, что монах способен в течение многих лет без жалоб переносить недостаток во всем; его жизненный уровень один из самых посредственных в мире, и когда монашеский Совет решается изложить свои пожелания, то обычно лишь ради того, чтобы получить разрешение усилить аскетизм Устава. Однажды делегация монахов одного созерцательного ордена — самому молодому из них было около 80-ти лет — явилась перед воротами Ватикана, умоляя Папу отказаться от смягчения строгостей, которое он собирался им даровать; их престарелый возраст, — говорили они, — достаточное доказательство мягкости их режима. При таких условиях денежный вопрос встанет, действительно, только в крайнем случае.

Большинство орденов прошло через периоды пышности, некоторые из них были богаты настолько, что вызывали возмущение и глухой гнев бедняков — или великих святых, вроде Бернарда Клервоского, который клеймил роскошь аббатов Клюни с такой полемической силой, что его жизнеописатели до сих пор от этого в ужасе (следует добавить, что наш благочестивейший и чистейший святой Бернард легко усматривал признаки сибаритства даже там, где мы бы увидели лишь покаяние и отречение). Но мы далеки от этого. Время «прибылей» прошло, аббаты больше не собирают податей, теперешние монахи живут бедно. Аббаты Клюни кончились. Нет больше и святых Бернардов.

Монашеская традиция, — гласят справочники — родилась где-то в III веке от «отшельников» или «анахоретов», влюбленных в одиночество и «которые столь ненавидели любое общество, — добавил некогда один шутник-автор, — что укрывались среди скал, как только замечали ящерицу». Времена мучеников завершились, конец гонений оставил героизм без применения, короче — христианской жизни грозило сделаться пресной.

И тогда сильные духом люди стали покидать города Империи, где Церковь проводила мирные дни социального конформизма; они уходили в пустыни Ближнего Востока и преподавали миру тройной урок собранности, молчания и умерщвления плоти, который с тех пор беспрерывно повторяется в «школах божественного служения», называемых «монастырями». Это было время величайших отцов-пустынников, которые высятся у начала христианских времен точно огромные столпы молитвы. Отшельник никогда долго не остается в одиночестве; молва приводит к нему бесчисленных любопытных, а благодать — несколько друзей. В течение тридцати лет, которые святой Симеон Столпник провел, водрузившись на столп высотой в 18 метров (исторически проверенный факт), тысячи зевак прошли у его ног, чтобы поглядеть, как он грызет свой еженедельный капустный лист и между небом и землей устанавливает рекорд покаянного подвига, который не скоро будет побит. Следующее состязание столпников состоится не вдруг.

«Смотреть отшельника» отправлялись как ездят по воскресеньям в аэропорт Бурже смотреть «человека-птицу», и меня не удивило бы, если для присутствия при мистическом взлете первого надо было брать билеты, как сейчас — для наблюдения за приземлением второго. Впрочем, в этих восхищенных, но и несколько возмущенных толпах (хроника сохранила следы их возражений) слышались те же замечания, что и сегодня, насчет «бесполезности» этих аскетических достижений, которые лишали Церковь атлетов веры, чьи силы лучше бы использовать в миру. Поговаривали — уже тогда — о «побеге», «бегстве в пустыню» — выражение, породившее неприятное слово «дезертирство» (по-французски «пустыня» — «дезер». Прим. пер.). Ибо туристы религии всегда смешивали дезертира, бегущего с поля боя, и отшельника, который, напротив, бросается на приступ с такой стремительностью, что оказывается один на «ничейной земле». Один монах, которому говорили, что мир недолюбливает этих созерцателей, как будто равнодушных к ближнему и отправляющихся — когда они «соль земли» — солить песок в пустыне, с улыбкой ответил:

— Знаете, так легко считать себя солью земли, но в один прекрасный день оказывается, что мир находит вас приятно-сладенькими…

* * *

Но отшельничество с его суровыми подвигами возбуждает не только любопытство, оно пробуждает и признание. Уходя, воскресный прилив зевак оставляет на песке несколько ракушек… Хибарки анахоретов, этих «карьеристов святости», начинают расти как грибы, и в одно прекрасное утро обнаруженный экс-пустынник оказывается, сам того не желая, наставником и главой общины. Достаточно того, чтобы пять-шесть пустынников разделяли пропитание, читали вместе несколько молитв, поставили ограду от навязчивых людей и от диких зверей или для символического обозначения периметра своей «духовной территории», — и вот вам наметка монастыря, который вскоре почувствует необходимость иметь законы, — которые станут Уставом, — и привести своих членов к принятию некоторых неотменимых обязательств, — которые позднее назовут «окончательными обетами». Тем самым совершился переход от отшельничества, которое лишь частично сохранилось у картезианцев и кармелитов, к киновии, общежитию, ставшей всеобщей формой монашеской жизни.