Кстати, лето 1963-го – это еще и съемки фильма «Я шагаю по Москве» с песней Геннадия Шпаликова. Очень точно передан дух времени – свидетельствую своим предродовым шестым чувством. Этот фильм был закончен осенью. Разумеется, сцены летнего дождя (с Галиной Польских) снимались летом. Георгий Данелия, режиссер фильма «Я шагаю по Москве», отнюдь не лакировщик действительности. Он ее, этой действительности, выразитель, яркий, тонкий, адекватный. Она, эта самая действительность, чем-то похожа на наше время: тут и стабильность в некотором смысле, герои ищут себя, но в абсолютно понятной системе координат, как если бы это было окончание первого десятилетия «нулевых». Не нужно заботиться о привходящих обстоятельствах, не надо бороться за демократию – условия игры определены заранее гениальным сценаристом (который страдал алкоголизмом и, будучи востребованным, умер от невостребованности) Геннадием Шпаликовым. «Бывает все на свете хорошо» – ровно так, как было почти полвека назад, когда ломались устои, когда все было возможно, когда было достаточно «развернуть парус» непонятно с кем, чтобы получить адекватный задаче результат.
Наша эпоха отвечает «Я шагаю по Москве» фильмом «Индиго», в котором молодым людям доступно все – перевоплощения, реинкарнации, нешуточное могущество, – но за определенную плату. Беби-бумерам Данелии ни за что платить не надо: они самодостаточны, их правота – правота молодости попавших под дождь – не нуждается в доказательствах. Она безусловна, безукоризненна, неопровергаема (что, заметим, происходит в условиях тоталитарного режима, повернутого на марксистских формулах и только-только избавившегося от языческого поклонения тирану).
Но откуда эта наша зажатость, наша приверженность рамке, заданной искусством постмодерна, и эта, противостоящая нашей эпохе, невероятная свобода, раскованность, бесшабашная прелесть 1963-го?
Пусть нам сейчас рассказывают о трудностях выхода фильма на экраны и мы знаем, что было в 1963-м и после него, об октябре 1964-го, об августе 1968-го…
Но откуда это чувство свободы с его метафорой летнего дождя, хотя после XX съезда прошло уже семь лет, откуда эта раскованность шестидесятничества, еще даже не наглотавшегося застойной ряски брежневской эпохи, откуда эти наивные, но такие обаятельные надежды? Ровно то, чего не хватает нам сейчас, сегодня. Откуда это шестое чувство, ощущение 63-го, которое тогда позволяло назвать эпоху «оттепелью», а сейчас не позволяет назвать ее тем же именем, потому что язык не поворачивается?
После «Я шагаю по Москве» советский режим просуществовал более четверти века. И честное слово, не было лучшего манифеста стабильности, отнюдь не заказанного властями, но выразившего суть времени (без войны и с элементами общества потребления), чем этот фильм. Он был оправданием советской власти, той самой, но с человеческим лицом.
Но вот иной сюжет – и человеческое лицо отворачивается от нас. Тогда же, в 1963-м, в Вашингтоне, в издательстве имени А. П. Чехова, были напечатаны повесть «Говорит Москва» и рассказ «Человек из МИНАПа» Николая Аржака (Юлия Даниэля) – жесткая, талантливая сатира на совок. В сущности – на второй, не предъявлявшийся официальным искусством слой того, что у Данелии и Шпаликова осталось в первом слое. «День открытых убийств» – это теперь приходится напоминать – об официально объявленной возможности в течение одного дня убивать и о том, что из этого вышло. «Человек из МИНАПа» (Московского института научной профанации) способен оплодотворять женщин, заранее определяя пол ребенка. Весь советский абсурд в концентрированном виде.
Как прошел День открытых убийств? «Что было в Переделкине! Кочетов нанял себе охрану – из подмосковной шпаны. Кормил, поил, конечно. А другие писатели наняли – понимаете? Чтобы Кочетова прихлопнули!.. Про Украину. Там Указ приняли как директиву… и еще ЦК их приложил – за вульгаризацию идеи, за перегибы… А в Прибалтике никого не убили. – Да ведь это демонстрация! – И еще какая!.. В письме ЦК устанавливается недостаточность политико-воспитательной работы в Прибалтике… в „Известиях“ статья этой, как ее… Елены Коломейко. О воспитательном значении для молодежи. Она еще как-то с политехнизацией и целинными землями увязала». И пророчество, очевидное для писателя-антисоветчика, – резня в Нагорном Карабахе, в Средней Азии.
За пророческую мощь коротких повестей Даниэля потом и посадили.
Вот так и жила страна между «Бывает все на свете хорошо…» и «Днем открытых убийств».
… В футбол играют на университетском поле. На вышке – папа. На брате – берет. На отце – кепка. Вроде приметы исключительного того времени. Но я, вслед за отцом, тоже всю жизнь ходил и хожу в холодное время в кепке.
Эпизоды два, три, четыре. Лето. Примерно те же годы. Демонстрация того, что семейство любило путешествовать по Подмосковью. Своей дачи не было, до государственных папа еще не дослужился. Родители были людьми спортивными, поэтому таскали за собой моего брата зимой на Ленгоры или в подмосковные лыжные походы, а летом – куда-нибудь за город, с мячиком, поближе к воде. Иногда – в пансионаты. Все-таки в то время отец уже работал то ли в Юридической комиссии при Совмине Союза, которая временно заменяла Минюст, то ли уже в Комитете партконтроля.
Треники-шаровары, понуро следующий за спортивным – высоким, стройным, подвижным папой – тощий неспортивный сын, в чьей тростниковой пластике я узнаю своих собственных детей. «Интеллигенция», – с некоторым ироническим сожалением, но и смирением любил констатировать папа, глядя на наши с братом фигуры.
С братом мы по-настоящему сблизились во время его смертельной болезни. Прикованный к постели, он, так и оставшийся книжным мальчиком-энциклопедистом из коммуналки на улице Горького, иронически говорил: «Ты потому и стал полупрофессиональным хоккеистом-футболистом-теннисистом, что папа не смог сделать из меня спортсмена и отыгрался на тебе». (Я играл в хоккей в детской команде «Крылья Советов».)
Брат умер. Новость об этом застала меня на Никитской улице в начале одиннадцатого вечера. Я ехал домой после подписания номера «Известий», где тогда работал замом главного и больше всего на свете любил сидеть на выпуске, наблюдая, как из-под моей правки рождается, как тогда еще могло показаться, главная газета страны. Мне представлялось, что я делаю историю, пахнущую типографской краской и запечатанную в макет замечательного художника Андрея Шелютто, который разделял общую страсть тогдашней редакции к виски и хорошему вину. А брат мой Сережа был историком, и делал ее в газете «Правда». Мы одинаково думали и чувствовали, несмотря на разницу в возрасте – 13 лет. Наверное, это был настоящий цирк, когда мы прочитали в Высшей школе экономики курс журналистики – вдвоем. Какой я был дурак, что не записал его на пленку! Кто теперь восстановит все эти детали функционирования советской журналистки, о которых он рассказывал? Только-только я дорос до его уровня – в смысле обрел способность разговаривать на равных. Он тоже любил работу в ежедневке. Только Сережа работал в многомиллионной «Правде». Ему нравилось писать на подписной полосе: «На Москву!»…
Шесть лет брат отработал спичрайтером Черномырдина Виктора Степановича, ЧВСа, человека, который хотел, как лучше. ЧВС мог стать президентом России. После августовского обвала 1998 года Борис Ельцин в алармистском порядке пытался вернуть во власть Виктора Степановича, дважды предложив парламенту его кандидатуру в качестве премьер-министра. Логика была простая: в политике обид нет – как снял с ключевой должности, так и верну, и тот, кого возвращаю, станет преемником. Но в Думе Степаныч, как называли его коллеги, выступил не слишком удачно, хотя участники событий грешат на ситуативный античерномырдинский альянс Юрия Лужкова и коммунистов, проваливших его кандидатуру. Хотели, как лучше…
ЧВС, который был в стране на хозяйстве в самую трудную эру – эру трансформации экономики и низких цен на нефть, – ушел из большой политики много лет спустя, с поста посла России на Украине. А вместе с ним ушла целая эпоха. Эпоха крупных личностей, масштабных прорывов, эпоха по-настоящему смелых политиков, которые принимали тяжелые решения и не стеснялись учиться.
