Пока шел с большой иконой, его спрашивали:

– Чего несешь?

– Зеркало домой купил!

Когда принес домой, бабушка ахнула: страшно такую дома держать. Загребут всех! Спрятали надежно на чердаке.

А когда волнения спали, спустили икону в избу. Мама говорит, что бабушка ей призналась, что постоянно слышала стук с чердака. Я не знаю, правда это или нет, – бабушка была очень мнительная. Но икону поставили в доме на самое видное место.

Я хорошо помню эту икону лет с пяти. Большая. По размеру, наверное, метр на полтора. Очень красивая, искусно написанная неизвестным художником. Сочные, насыщенные цвета, несмотря на ее возраст, не поблекли. На иконе был изображен образ мужчины (бабушка думала, что это Николай Угодник, мама позже сказала, что она ошибалась – это был Иисус Христос). Конечно, тогда я не знала, кто это. Красивый. Особенно цепляли глаза. Бабушка мне говорила:

– Отойди в один угол. Видишь, он смотрит на тебя. Отойди в другой – он опять смотрит на тебя.

Бабушка думала, что это волшебство. Я в свои пять – тоже. Это потом, когда я училась в художественной школе, я узнала, что у иконописцев был особый секрет: глаза на иконах должны быть расположены под определенным углом. Тогда складывается ощущение, что святой постоянно смотрит на тебя, куда бы ты ни встал.

И вот как-то я приехала к бабушке в гости в деревню, а у нее чего-то не хватает. Вижу, иконы в углу нет. Я удивленно смотрю на бабушку, а она в ответ:

– Украли…

Ничего больше мне не сказала. Она была расстроена, а еще ей, видно, было стыдно, что позволила украсть семейную ценность.

Потом мы узнали от тети Тани, сестры моей мамы, что приезжали два «гастролера». В деревне подтвердили, что мужчина и женщина были неместные. Пришли, втерлись в доверие, угостили пожилую вдову. А бабушка жила одна и временами любила выпить. В итоге гости что-то подмешали ей в вино (или в водочку, кто ж теперь знает). Проспала двое суток. Проснулась – нет иконы, а их и след простыл. Никто не видел, откуда приехали и куда уехали.

Так и не стало в доме иконы, которая, по вере бабушки, оберегала ее дом. Бабушка стала хворать. А в начале 2000-х у нее произошел инсульт, после которого она прожила года два-три.

На самом деле это всего лишь картина. Да, ценная, да, красивая и дорогая. Но настоящая ценность – всегда в близких нам людях. Берегите их!

Когда началась война, Митьке было всего четыре года. Отца забрали на фронт в первые месяцы войны. Митька смутно помнит, как его провожали.

Его отец и еще несколько деревенских мужиков сели в телегу, погрузили туда же вещмешки. Бабы выли. Митька наблюдал за этим и не понимал почему. Ну, уезжают и уезжают, чего ж такого. Мамка ж рядом.

Мама Мити не так давно родила. Сестренка была смешная, пахла молочком. Присосется к мамкиной титьке и смешно посапывает. Митька то и дело с завистью поглядывал на Катюшку. Сладкое, небось, молочко-то? Но он уже большой, взрослый мужик. Когда его спрашивали, сколько годочков исполнилось, важно отгибал четыре пальца.

– Теперь ты за старшего остаешься, – как-то сказала ему мама. – Я работать в колхоз пойду. Ты за Катюшкой приглядывай, у коровы в хлеву почисти, картошки свари к вечеру.

Митька забылся, заигрался, про картошку вспомнил, когда проголодался. А хлев и вовсе не почистил. Мама вернулась к вечеру, вичкой[3] с досады отхлестала, чтоб неповадно было от работы отлынивать.

Так и закрепились за ним эти обязанности, пока Катюшка не подросла. Вставал ранехонько. Мать в четыре утра уходила на работу. Он тут же в хлев бежал. Хлев был общий на несколько домов, так что бежать приходилось дальше своего двора. Валенки отцовские большущие еще для него, Митька постоянно вываливался из них, поэтому до хлева добегал босыми ногами. А потом прыгал в теплую вонючую жижу в хлеву по самую щиколотку. Тепло…

Шел третий год войны. От отца никаких вестей. Мама работала на благо фронта в колхозе. Корову к тому времени у них давно забрали. Раньше хоть молоко прямо из-под коровы попить можно было. А теперь – лепешки из лебеды и сухого мха да гнилая картошка, та, что забыли при сборе урожая в земле. Летом можно было ягодами, грибами полакомиться. Всю рожь да пшеницу отправляли на фронт. Самое острое чувство, которое испытывал в те годы Митька, – голод: засыпал с мыслью о еде, просыпался с такой же мыслью.

К тому времени его определили помощником на кухню. Мать подсуетилась. Может, где чего и перехватит. Хоть не такой голодный будет. И правда – то и дело что-нибудь перепадало. Но каждый раз его начинала грызть совесть. Катюшка-то дома голоднючая.

В октябре женщины убирали картофель в поле. Обедали там же. Разожгли костер, а картофель в углях запекли. Когда все ушли обратно на поле, Митька разворошил золу и нашел пять-шесть картофелин. Оглянулся по сторонам – никого нет. Схватил картошку и за пазуху напихал, чтоб никто не видел. Иначе страшное дело: одну женщину в деревне под суд отдали за то, что горсть зерна взяла своим детям.

А картошка горячая, жжет кожу под рубахой. Невыносимо так жжет. Митька со всей дури припустил домой. Пока перебегал через мост небольшой речушки, выронил. Не было мочи терпеть, на коже волдыри появились. Картошка рассыпалась по берегу. Митька спустился, немного остудил ее в воде, все так же озираясь по сторонам, и обратно за пазуху положил.

Домой прибежал и вывалил перед Катюшкой добычу. Довольный. Сам пару картошек вместе с горелой корочкой съел. Остальное – сестренке.

После голода от неожиданной порции пищи живот к вечеру невыносимо закрутило. Но юный организм справился.

Всю войну так и прожили. Голодно, холодно. Отец с фронта так и не вернулся. Остались Митька с Катькой сиротами. Но мама вырастила и подняла их сама.

Митька пошел служить в милицию. На пенсию вышел уже совсем в другой стране сотрудником МВД.

Когда появляются свои дети, начинаешь остро ощущать их возраст. Вот четыре года… ну что он может? Малыш же совсем. А Митька готовил, за сестренкой ухаживал, скот кормил. Чем не герой? И подвиги – они даже в таких простых вещах, как тот случай с картошкой.

Странная мрачная процессия шла по улицам деревни. Во главе – женщина, сорок с хвостиком, в синей выцветшей фуфайке и в платье чуть ниже колена в мелкий цветочек. Она держала в руках деревянный ящик. Это был маленький гробик…

Лида влюбилась в Мишу без памяти. Красивый коренастый парень с густыми черными вьющимися волосами и серо-голубыми глазами. По слухам, в жилах его текла казачья кровь.

Как-то пришла Лида с сестрами в соседнюю деревню к родне, а там он. Время было послевоенное, мужчин не хватало, женихов надо было рвать сразу, с руками и ногами. Лидка и отхватила парня чуть младше себя.

Характер у Михаила оказался не сахар, кулак крепкий, голос грозный. Но Лида, привыкшая к авторитарности отца, с мужем не спорила никогда. Слушалась беспрекословно. Что сказал, то и делала. Вырабатывала покорность, как и было положено женщине в те времена. Поэтому и скандалов в семье не было: нечего делить было. Мужик в семье – главный авторитет. Сомневаться в этом у Лиды не было причин.

Жили они небогато, хотя работали много. После войны тяжело было поднимать быт. Потом дети пошли. Родились шестеро детей с разницей в два года – пятеро девок и один пацан.

Миша сначала работал в колхозе. На жизнь хватало, никто не голодал. Но кто-то доложил, что приемыш он в семье. Родных родителей отправили на поселение в Сибирь. Тяжелый им путь предстоял. Пожалели сопровождающие их сына, которому на тот момент было три года, и разрешили оставить у Марфы, доброй женщины, с которой родители Миши познакомились в поселке, мимо которого пролегал их маршрут. У той были свои шалопаи, но ей так приглянулся красивый голубоглазый кудрявый мальчонка, что оставила у себя. Так и вырос он в приемной семье.