Сейчас совсем другое.

Брюки на заводских работницах, на маленьких официантках кафе, весь день толкущихся между столиками, брюки на улицах японских городов, в поездах, на дорогах… Это скорее свидетельство современного стиля, современного образа жизни.

Темпы нашего века накладывают отпечаток на все поведение человека, на весь стиль его существования. Надо ли удивляться, что это отразилось на одежде? К тому же брюки для японской женщины всегда были обычным явлением. Крестьянка, например, и в далеком средневековье работала в брюках. А представьте японку и кимоно с громоздким твердым бантом на спине, с рукавами чуть не до полу, работающей на современном станке или сидящей на узеньком, строго определенном в своих размерах месте у конвейера сборки радиоаппаратуры? Да она просто не уместится на нем с этими складками и волнами ткани, не говоря уже о том, что через несколько минут предельно устанет от неудобной позы, от напряжения и постоянной боязни зацепить какую-нибудь крошечную детальку красивыми, по в данном случае абсолютно неуместными рукавами.

Однако на отдыхе, дома, в театре, вечером на улице вы по-прежнему встретите кимоно на молодых и на пожилых, на мужчинах и на женщинах. И японка по-прежнему, как и сотни лет назад, вставшая на высокие котурны тэта или дзори^[4], обернутая тонкой оболочкой шелка, семенящая мелкой кокетливой походкой, необыкновенно хороша и грациозна. К великому успокоению консервативного европейца — она снова как «Батерфлай».

Как-то в Атами, курортном городке на тихоокеанском побережье, известном своими серными источниками, я наблюдала любопытную картину: с вечерних поездов толпами сходили японцы — аккуратно отглаженные пиджаки, европейские платья, остроносые туфли, плащи через руку, портфели, саквояжи, сумки. Они входили в гостеприимно распахнутые двери отелей. А через час, как будто по мановению волшебника, город совершенно изменил лицо.

— Цок-цок-цок!

Это стучали тэта и дзори по асфальтированным спускам к морю, бетонированным дорожкам и тротуарам. По улицам шли толпы… кимоно. Одни кимоно. Почти одинакового цвета, простые, без рисунка, дешевые хлопковые кимоно, которые выдаются в отеле. Как приятно нырнуть в них после целого дня работы в невыносимой духоте и жаре в облегающем европейском платье.

Распаренные после серных ванн тела, лица, отмытые от пудры и кремов, а на ногах одни тэта, одни дзори…

Сюда бы любителей контрастов или пессимистов, рыдающих над «исчезающей» или даже «исчезнувшей» национальной самобытностью Японии!

Ну и, пожалуй, еще более безобиден вопрос о прическах. Конечно же, короткая стрижка и проще и практичнее, и, несомненно, спать с бигуди, обернутыми поролоном, гораздо удобнее, чем подставив под шею деревянную скамейку, как делали раньше, чтобы сохранить причудливый замок прически.

Вряд ли это подтвердит тезис об «американизации» сегодняшней Японии и об исчезновении всего японского.

«Не все, что новое и современное, — американизм, — говорил наш знакомый Курода-сан, архитектор из Хиросимы. — Не все плохое — американизм, и не все японское— обязательно хорошее».

Это высказывание вполне можно отнести и к тенденциям современной японской архитектуры.

Хорош ли японский национальный дом с его необычайной чистотой, со светлыми рисовыми циновками — татами, по которым надо ходить в носках, дом с раздвижными стенами — сёдзи, впускающими солнце и воздух? Хорош. Несомненно хорош. Но японский дом имеет и отрицательные качества — отсутствие санузла, горячей воды и даже отопления.

То, как дрожит японец в ожидании теплых времен в своем насквозь пробираемом ветрами доме, обогреваясь около тлеющих углей жаровни — хибати, всегда ассоциируется в японской литературе с образом зимы.

Ну, а дома, которые возводятся сейчас по всей Японии, — типовые многоэтажные застройки с современными удобствами, кварталы, напоминающие теперешнее строительство на Западе или в небольших американских городах, — что это, полное отступление от национальных традиций, проявление американского влияния? Не в большей степени, чем наоборот, — ведь японская архитектура внесла немалую лепту в современный стиль.

И то, что в японском доме над татами мерцает матовый экран телевизора, на полу стоит телефон и белый приемник «Хитати», а в кухне застыл огромной льдиной холодильник, — все эти приметы современности не уничтожают самобытности японской архитектуры и японского быта вообще и не свидетельствуют о подавляющем американском влиянии. Ведь если не считаться с затратами, то отрицательные черты национального дома можно ликвидировать, создав в нем все современные удобства. Нередко теперь каркас такого по старинке выглядящего, сугубо национального дома собирается… из железобетонных деталей, сёдзи скользят на подшипниках, в потолке светится вмонтированная трубка «дневного света», зато по-прежнему татами из рисовой соломы и в нише — токонома, как сотни лет назад, стоит ваза с японским букетом из ветки и цветочка.

В одном из архитектурных журналов я обратила внимание на проект и фото японского дома на фоне прилегающей к нему зеленой лужайки. Изящный дом, спланированный с учетом всех возможностей участка. По воле архитектора дом расположился вокруг дерева гинко так, что образовался внутренний дворик, куда выходит спальня хозяина. Крона дерева нависла над маленьким участком плоской крыши, превращенной в чайный павильон. Проект так и назывался — дом с деревом гинко. Подпись под снимком гласила, что дом принадлежит известному в столице врачу.

Отличный дом, оформленный с тонким вкусом. Но если ты не имеешь громкого имени? Тогда в лучшем случае можно рассчитывать на квартиру в многоэтажном доме, в худшем… Впрочем, проекты худшего японские журналы не печатают.

Высшие слои общества стремятся создать для себя особые условия, окружить свой быт аксессуарами, недоступными большинству населения. На раннем этапе соприкосновения азиатского общества с культурой Запада это выглядело как быстрые темпы и гипертрофированные размеры модернизации — те же, скажем, знаменитые 300 «кадиллаков» короля Сауда и не меньших размеров «конюшня» правителя Кувейта. В последующий период получила распространение консервация дорогостоящих аксессуаров прежнего быта. Например, японский национальный дом, недоступный сейчас даже средним слоям, превращается, особенно если учесть цены на землю, в дорогое украшение быта высших слоев. (Говоря о национальном доме, я имею в виду в данном случае, конечно, не деревенские постройки в национальном стиле, а фешенебельные дома в аристократических районах, удачно дополненные современными удобствами и в то же время сохраняющие простор старого национального жилища.)

Впрочем, и в западных странах можно наблюдать такого рода тяготение к прошлому. Во Франции, например, это мода на старые, еле движущиеся машины 20–30-х годов, мебель стиля рококо и другие проявления архаизации и стилизации.

Современная Япония дает очень яркий пример активного смешения современности с архаизмом и стилизацией. В то же время американское влияние и борьба против него за самобытную национальную культуру идут рядом с процессом культурного синтеза, зашедшего в Японии очень далеко, — надо только эти явления различать.

Самый большой в мире

Древние греки говорили, что город — это не стены, а люди, живущие в нем. Утверждение это не вызывает сомнений. Но и стены — тоже город. Особенно если учесть, что стены, пережившие не одно поколение людей, могут быть красноречивыми рассказчиками, иногда единственными свидетелями исчезнувшей жизни. Стены Карфагена, Помпеи, разрушенных ассирийских городов, среднеазиатских дворцов и караван-сараев, стены мавзолеев киданьских императоров, затонувшие стены греческих колоний…

Люди научились читать их трудный порою почти недоступный язык. Стены заговорили… Однако издавна принято считать, что только древние, уводящие нас к далеким эпохам стены — поле деятельности археолога — могут рассказывать, свидетельствовать, убеждать, отрицать. спорить. Стены же современных городов молчаливы. За них говорят создающие их люди. Но, может быть, это не так?