Егор не был курильщиком, но знал, конечно, что за роскошь «Казбек», когда какие-то рассыпные «гвоздики» продавались на углу по два рубля за штуку. Не устоял перед соблазном — задымил казбечиной.
Такая роскошь и полный достаток, который чувствовался по одному виду мелькнувших детей и по коробкам папирос на столе, не умещались в сознании, оставались где-то вовне. Егор не испытывал ни зависти, ни желания приобщиться к этой жизни, он просто недоумевал, никак не мог еще соотнести товарища, к которому уже привык, с этим сказочным и невозможным бытом. И с удовольствием и радостью открывал для себя, что Николай в роскошном этом номере гостиницы ничуть не изменился, ни жестом, ни полусловом не подчеркнул имущественного своего превосходства, не обнаружилось у него даже намека на возможность какой-то грани между ними, той грани, которая отделяла Женьку и которая напрочь отделила Лялю. Вот это Егор понял, и это было замечательно, и на душе сделалось легко и весело.
Николай достал плитку шоколада «Золотой ярлык», сломал, не снимая обертки, затем развернул, положил перед Егором и сам взял кусочек.
— Вот весь мой обед.
Он видел, что Егор ошеломлен, и хотел что-то объяснить, но заторопился со сборами.
Егор ни о чем не расспрашивал, взял кусочек шоколада — и не столько вкус и аромат почувствовал, сколько вспомнил далекое, совсем детское… Приезжал из Ивантеевки брат мамы — дядя Петя (он работал кочегаром на фабрике) и приносил маленькому Егору «Золотой ярлык». Каждый выходной по плитке. И пожалуй, с тех пор никогда шоколада этого Егор больше не пробовал…
— Ешь, ешь, — подбадривал Николай. — Не стесняйся. У меня целый ящик… — Он что-то искал в шкафу, и Егор не видел его лица. — Еда, конечно, буржуйская, но для меня это — жизнь… Только шоколад могу да бульон, иначе — крышка…
Наконец нашел, что искал — новенькую немецкую фляжку, обшитую сукном.
— Чистый спирт. Пойдет, а?
Егор вспомнил встречу Нового года и промычал что-то невнятное, но Михайлов понял его по-своему:
— Лучший напиток. Я и то выпью немножко, — побулькал фляжкой возле уха. — Эх, Егор… Хватишь, бывало, закусишь горстью снега… Ладно. Значит, берем? Теперь так — американская тушенка, шпиг и еще вот фарш. Это для ребят. Шоколад на сладкое и мне на ужин.
Открыл ящик внизу шкафа, достал новенький огромных размеров трофейный портфель и все в него сложил, неловко придерживая топорщившуюся крышку непослушной правой рукой.
— Вот, Пчелин, ты меня учишь немецкому языку, а я тебя — курить и спирт пить… — Вздохнул, нахмурился, щелкнул замками. — Сам эту науку прошел по необходимости. До войны не курил и вина ни капли не брал в рот, хотя у отца всегда — лучшие марки… Отец у меня… — Сам себя оборвал и не сказал больше об отце ничего, помолчал. — На фронте научился. Там нельзя… Никак нельзя, чтоб не оглушиться… Никак, брат, нельзя… Хоть мне и везло все время — от Ленинградского фронта до Второго Украинского ни разу не задело ни вот столечко… А под Яссами как рвануло — всего изрешетило… — Он поднял портфель. — Да что об этом… Ладно. Идем. Ты знаешь, где эта Стромынка? Найдешь? Ну, айда! — Присвистнул озорно, по-мальчишески, увлек Егора в полутьму гостиничных переходов.
Приехали в Сокольники — смеркалось уже.
Сели в непривычно освещенный трамвай и покатили мимо темных домов, где мелькали иногда светлые окна, — и инстинктивно вспыхивало осуждение тех, кто забыл задернуть маскировку, и тут же вспоминалось, что теперь это не страшно, хоть маскировка еще и не отменена.
Вот и общежитие. «Стромынград». Черное обшарпанное здание, теряющееся во мгле у самой Яузы, а другой край лезет вверх по улице… Впечатление чего-то перекошенного, несоразмерного.
Егор бывал у Гены и уверенно повел Николая к проходной.
Тот, однако, задержал его, достал папиросы.
— Погоди, постоим немножко… Что-то я волнуюсь. — Он затянулся, и Егор увидел, как дрожат его пальцы. — Понимаешь, смелости не хватает войти так сразу… Как подумаю — сколько тут умных, знающих ребят живет… Не решаюсь… Сейчас… Минуточку… Ну, айда!
Егору показалось, он закрыл глаза… Дверь хлопнула ржавой пружиной. Тусклая лампочка под потолком. За барьерчиком вахтерша.
— Пропуск.
Гена вынырнул из полутьмы, за ним — старший сержант Рябокляч.
— Это наши. Пропустите, мамаша!
— Я тебе не мамаша. Пропуск ихний!
Размахивая пустым рукавом, к ней подступил Рябокляч.
— У нас же праздник, товарищ вахтер, фронтовики собираются. Ну, не портьте уж нам настроения, просим вас… Очень просим… Нельзя? Да ты понимаешь, что говоришь? Торговка ты базарная, а не вахтер! — Голос загремел как барабан.
Они сцепились не на шутку.
— Айда! — Подтолкнул Егора Михайлов мимо вахтерши и увлек в полутьму лестницы.
На втором этаже ребята их догнали и все вместе пошли по коридору, едва освещенному редкими лампочками, наполненному холодным паром картошки, застарелым дымом махорки, запахом гнилых полов и нечистого белья.
Старший сержант Рябокляч уверенно шел впереди, размахивая рукой; пустой рукав цивильного пиджака относило в сторону. Короткая, но напряженная стычка с вахтершей взвинтила его, и он никак не мог выйти из боя…
— Так значит, товарищ лейтенант, решили приобщиться к окопной жизни, вкусить, так сказать, аромат студенческой махорки, спуститься с высот своего повседневного бытия в наши стромынские блиндажи? Похвально! Очень ценим ваш отважный поступок! Осторожно! Тут можно сломать ногу — нет половицы… Вдоль стены короткими перебежками — за мной!..
Егор слышал, как у Михайлова сорвалось дыхание.
— Слушай, Рябокляч, ты что это — серьезно или шутишь? — Остановился, прислонился к стене. Он задыхался. — Если серьезно… я сейчас же назад… Если шутишь — то глупо… Я в окопах пробыл не меньше твоего и махорки искурил мешок… Чем ты утыкаешь? Не живу в общежитии… Да я вообще чудом живу… И утыкать меня этим нельзя, дьявол тебя дери! — У него совсем захватило дыхание, и даже в полутьме видно, как он побледнел, хоть и так был бледен всегда. — Идем… Пчелин отсюда… к чертовой матери… «Окопники» собрались… Отсиживались, пока мы под огнем погибали…
— Это кто же отсиживался! — заорал на весь коридор Рябокляч. — Это надо еще проверить!
— Проверяй… — Выдавил Михайлов и схватился за бок.
— Ребята, кончайте! Праздник же, а вы базарите! — Метался между ними Гена, стараясь оттереть старшего сержанта. — Ну, чего разошлись? Что за спор? Кто отсиживался? Никто не отсиживался. Я вот сейчас сяду посреди коридора и буду отсиживаться, пока вы не прекратите.
Рябокляч убежал во тьму, потом медленно вернулся, вздохнул глубоко, погладил волосы.
— Ладно, лейтенант, я был неправ. Не обижайся. Заклинивает иногда затвор… Прости, говорю…
Николай стоял, молча глотая воздух. Наконец отдышался, отошел от стены.
Пошли дальше; в полутьме грустно зазвучал его голос.
— Эх, жизнь. Друг друга не щадим. Совсем нервы ни к черту. — И засмеялся горько: — У меня рука сразу — к пистолету… И пистолета нет давно, и рука не двигается… Нельзя так… нельзя.
В комнате было шесть коек, посредине стол, голая лампочка на пыльном шнуре.
— Вот мы и в хате, — примирительно сказал Рябокляч, пропуская Михайлова и Егора вперед. — Раздевайтесь, тут тепло — надышали.
Справа у двери набиты гвозди. Повесили шинель и ватник.
Михайлов оказался в прекрасном темно-синем костюме, которым он вроде бы должен был отделяться от гимнастерок, подержанных пиджаков и кителей остальной братии, но странно — костюм его даже не сразу заметили.
Началась суета по приготовлению стола, хоть собирать-то почти нечего. Однорукий великан Володя Силантьев достал укрытую одеялом кастрюлю с горячей картошкой; Юра Калинин не без расчета на эффект вытащил жирного залома и уложил на расстеленную газету. Эффект удался. По сравнению с селедкой, которую давали по карточкам, залом выглядел левиафаном.
Потом появилась бутылка мутной разливной водки, кружки из консервных банок, артиллерийских гильз и один надтреснутый стакан.
