Повариха оторвалась от бочки.

— Каки еще чайки?

— Сели на палубу, прибило снегом.

Федоровна всплеснула руками.

— Чего надумал-то, Степан Сергеич! Разве их накормишь? Стоко рыбы им раз клюнуть, а нам на весь рейс хватит! Не дам! И не проси!

Тем временем захлопали двери — матросы выходили на палубу, смотрели, возвращались, собирались возле камбуза.

— Ну, как же, рыбаки, — спросил капитан упавшим голосом, — покормим чаек?..

Сначала никто не ответил. Не потому, что пожалели рыбу, просто никто не знал еще, как отнесутся к этой затее остальные. Переглянулись, перемигнулись, перебросились словами. И когда поняли, что согласны с капитаном, что интересно посмотреть, как будут кормиться чайки, забившие палубу, что необычных гостей надо встретить добром, что такого, может, никогда больше не увидишь, — когда все это отрывочно и бессвязно мелькнуло в головах, они зашумели:

— Накормим, железно!

— Мысля капитальная!

Федоровна оторвалась от бочки, непонимающе оглядела их, словно спятивших, которым недоступно разумное слово, поджав губы, посмотрела на чищеную рыбу в тазу, торопливо вывалила в огромную кастрюлю и залила кипятком. Спасла! Хоть один таз спасла! Потом, все так же молча, сполоснула руки, вытерла передником и ушла в каюту, не замечая расступившихся матросов и отпрянувшего от дверей капитана.

Тогда-то и началось! Бросились к корыту, шлепали на стол, рубили ножами, топориком. Все, скопом, потащили в тазу на палубу — посмотреть, как чайки станут клевать.

Высоко поднимая ноги и раздвигая носком птиц, чтоб не наступить на лапы или крылья, двое матросов прошли несколько шагов, зачерпнули по пригоршне и бросили. Чайки мигом расхватали куски, вокруг матросов зашевелился целый сугроб крыльев и клювов — сначала до колена, потом выше и выше. Птицы уже брали из рук. Те, что посмелее, вскочили в таз. От рыбы ничего не осталось.

Покормить захотелось каждому, таскали в чем попадя — в мисках, в ведре, в пригоршнях. Чайки стали совсем ручными, доверчивыми, домашними, их гладили, сажали на руки, они ходили по рубке, по коридору, заглядывали в каюты.

Когда Силин вынес остатки рыбы, птицы садились ему на плечи, на голову, брали из пальцев. Они повеселели, приободрились, отдохнули. Скормив все, что было, он держал чайку на согнутой в локте руке и долго рассматривал нежно-пепельные, белые перья, любовался легкой и смелой посадкой головы, стремительностью точеного тела. Он наслаждался наивной доверчивостью птицы, которая с удовольствием сидела на руке, поглядывая на него то одним, то другим глазом.

И у всех было такое же праздничное удивление, радость от содеянного, от доверчивости птиц, прижившихся на судне, как дома. Теперь тащили кто что мог. Скормили хлеб, вчерашние макароны, вываренные груши из- компота, остатки щей… Кто-то принес пачку печенья… Кто-то кормил любимицу конфетами, чудом завалявшимися в чемодане…

Только Федоровна не показывалась, чтоб не видеть «раззору». У нее оставалось одно утешение: успела уху заварить, из котла кипящего не вытянут, будет все-таки на обед уха. Очень уж любила она уху…

А капитан любил птиц. Он стоял среди них и смотрел. Отдохнув, они обрели свободную осанку, природную привольную стремительность. У каждой свои повадки, свой поворот головы, свой характер. И все это — рядом, перед глазами, в руках. Сколько движения, дикой грации! И все можно рассмотреть вблизи, потрогать рукой, заглянуть с любой стороны, повернуть так и этак. Вот везение, вот радость!

Даже молчальник Попов свесился с мостика:

— Степан Сергеич, написать бы птичий базар на танкере!

После снегового шквала мир в одночасье раскололся пополам: в одной половине, за кормой, собралась вся темнота, облака, хмурь и непогода, в другой — открылась ослепительная синева. Скоро танкер уже ломал светлую воду, облитый солнцем и трепетом сотен крыл.

Отсидевшись в каюте, Федоровна не вытерпела — глянула на уху, сдобрила лавровым листом и перцем (давеча в сердцах да второпях забыла совсем о приправах) — и в рубку. Вошла ни на кого не глядя, показывая, что не смирилась, встала у иллюминатора, скрестив руки на мягкой груди, и деревянно сказала, обращаясь ко всем сразу:

— Ишь, сколь дармоедов-то развелось… Так и станем их кормить?.. Эка напасть-то…

Капитан первым к ней подошел, погладил по плечу:

— Ничего, Федоровна, не печалься! Поймаем другую рыбку, не простую — золотую! Правда что ль, рыбаки?

Он радовался, что вышли в море, что сами починили сальник, что не застряли на баре и не пришлось вызывать буксир… И вот даже птиц спасли… Он не был суеверен, но доверчивость птиц и добро, сделанное для них, принимались душой как хорошее предзнаменование.

9

Порт завиднелся справа. На солнечной дымке прорезались краны, зачернелись дымы и суда. Все это после многих дней рейса вдоль пустынных берегов, после штормистого моря показалось миражем. И долго еще порт маячил по курсу, как мираж, не приближаясь и не удаляясь. Потом сразу вырос, охватил танкер, стал реальностью.

Выходивший из горловины бухты морской буксир хрипло загудел. Звук ударился о сопки, заметался ликующим эхом.

Чайки всполошились. Они отдохнули, обсохли на солнышке и ветру и словно ждали этого гудка — взлетели, закрыв свет крыльями, повисли над танкером, построились в стаю и потянулись белым облаком к берегу. Они улетали и уменьшались, и порт, казавшийся совсем близким, вдруг отдалился. Это стая дала простору его настоящий размер и размах.

Силин приказал окатить палубу и мостики из брандспойта, и скоро никаких следов от чаек не осталось.

В бухте было совсем тихо. Под вечерним солнцем синяя вода и серые с прозеленью сопки казались даже теплыми.

Якорь бросили в сторонке, неподалеку от порожнего танкера. В другом конце бухты белой громадиной высился «Орел». Среди грузовых судов, буксиров, кранов и почерневших портовых построек он выглядел щеголем, белоручкой. В его плавных обводах, свежей краске и начищенной медяшке крылось что-то высокомерное.

Так показалось Силину, когда он из шлюпки осматривался вокруг, направляясь к причалу. И тут же смутное беспокойство колыхнулось где-то в недоступной разуму глубине.

Журин, сидевший рядом, надвинул шляпу на глаза и, загородившись от солнца, смотрел в ту же сторону.

Около «Орла» толкались катера, шлюпки, лодки. Было видно, как по трапу лезут люди, машут руками, спорят, кричат.

— Степан Сергеич, свернем? — кивнул на теплоход Матюшин, делая вид, что перекладывает руль, и нагловато хохотнул.

Силин не обратил внимания. Беспокойство разрасталось теперь совсем определенно.

— На нашу голову здесь этот «Орел», — озабоченно пробормотал он, посматривая, как двое парней балансировали на небольшом катере, принимая спускавшуюся с палубы теплохода авоську, набитую бутылками…

— Да-а-а… — в тон ему протянул Журин. — Соседство не из лучших…

Приближался причал, на котором краснощекая круглая буфетчица с «Орла» бойко торговала пожелтевшим и осклизлым зеленым луком, растрепанными кочанчиками капусты, вялой репой. Очередь возбужденно гудела — истосковались по зелени, брали все подчистую, даже капустные листья.

Встав в шлюпке и собираясь схватиться за скобу высокого причала, Силин сказал Матюшину:

— Мы в диспетчерскую, а ты сгоняй за Федоровной — пусть купит какой-нибудь петрушки. Я очередь займу.

Едва он собрался лезть, сверху свесились чьи-то ноги, в шлюпку прыгнул незнакомый парень.

— Кореша, подкиньте до «Орла» — заплачу! Похмелиться надо во как… — Он икнул почти в лицо Силину.

С причала свесились еще две пары сапог, наклонились рожи в кепках.

— Эй, друг, возьми на «Орла»!

Силин отстранил парня так, что тот едва не упал за борт.

— Назад! Никого не возьмем! Назад!

Парень возражать не стал. Покорно схватился за верхнюю скобу, занес ногу, почти выбрался, но в последний момент сорвался и упал в шлюпку, выплеснув из-под решетки воду.