— Ой, холоду-то напустили! — ежится повариха. — Вась, закрой окошко-то, дождю нет, чего открытое окошко держать! Замерзнешь тут… — Она с жалостью смотрит на голые руки Винокурова. — Совсем безо всего на таком-то холоду, головушка бедовая… Ну, идемте, идемте. Какава нынче и пирожки с мясом. Пока горячие-то, идемте. Простынут вот…

Силин, сдерживая улыбку, рассматривает лоцию и с наслаждением слушает домашний голос поварихи. Потом выпрямляется, кладет ладонь на плечо штурвального:

— Ступай, Винокуров. Федоровна, мне завтрак сюда.

Встает к штурвалу. С дальнего конца мостков Журин, встретившись взглядом с капитаном, кивает — все в порядке.

Предчувствие скорых опасностей тревожным холодком пронизывает грудь. Сами собой, будто перед прыжком, напрягаются мышцы, время замедляется, и какой-то внутренний взгляд проникает сквозь мутную воду, ощупывая дно. Непонятно как, но Силин угадывает отроги приближающегося бара и выискивает проходы в песчаной гряде.

Винокуров принес тарелку с четырьмя пирожками — каждый размером с лапоть — и чайник какао. Поставил на столик рядом с лоцией.

Только тогда Силин понял, как голоден. Передал штурвал, глотнул из кружки, откусил сочащийся жиром кусок — все это, не отрывая взгляда от реки. «Пирожки удались, хороши пирожки!»

— Чуть левее возьми, — приказывает он Винокурову.

«И какао сегодня особенное…»

— Скоро вешки должны быть. Смотри внимательнее.

«О-о-о, сок брызнул на полушубок! Вкуснота…»

— Еще лево. Так.

Быстро, как бы невзначай, Винокуров бросил взгляд на столик, где стояла тарелка.

— Степан Сергеевич, Федоровна сказала, пирожки еще есть.

— Я сыт. Вешки видишь?

— Вижу, Степан Сергеевич.

— Давай штурвал. Отдыхай.

Плоская мутная равнина реки. Плоский берег в скудных пятнах тундровой зелени. Плоские днища низких облаков. И свист ветра в антенне, в поручнях. Нос танкера с железным упорством порет и порет лобовые волны. Красные и белые вешки вдали мелькают, как спички, брошенные в весенний ручей.

После завтрака в рубке собралась почти вся команда: в опасных местах невольно тянуло быть вместе. Первым поднялся Шурин в своей пижаме и тотчас накинул тулуп. Последней пришла Федоровна с клубком шерсти и начатым носком. Она уселась на диванчике рядом с механиком, расправила широкую юбку, закатала в складки клубок и взялась за спицы.

Практиканты и матросы покуривали, вполголоса разговаривали, поглядывали на реку.

Шурин отрешенно любовался нежно-кофейным отливом пенкового мундштука.

Но чем бы ни занимались, куда б ни смотрели, взгляды неизменно останавливались на неподвижной спине капитана. Он один не двигался, и от него зависело все движение, все благополучие, а может быть, сама жизнь собравшихся в рубке людей. И сама эта зависимость рождала скрытую тревогу.

4

Танкер вздрогнул, будто испугавшись чего-то.

— Сели! Мать честная… — тоскливо, никому сказал Силин.

Оставив тулуп на диванчике, механик подскочил к дистанционному управлению машиной, к заметавшимся стрелкам приборов.

Силин передал штурвал Винокурову и вышел на мостик. Дверь осталась открытой, ветер вмиг выдул тепло.

Из-под кормы рвалась грязно-желтая жижа и пена. Танкер стоял на мели. Было слышно, как галька скрежещет по днищу, бьется в винте. Мелкой сильной дрожью тряслась машина. Ни с места… Судно как приросло.

— Фюзеляж и плоскостя… — по-дурацки гыгыкнул Матюшин.

Капитан, краем уха услышавший стишок, взорвался, крикнул с мостика:

— Ты, остряк, иди в машину! Докладывай через десять минут! Попов, свяжись с портом! Сизов, замерить глубину! Журин. полный назад! Что стоите?! — крикнул он вслед бросившемуся по трапу Матюшину.

Федоровна выронила клубок и, встав на колени, шарила под диванчиком. Она перегородила рубку, понимала, что мешает, но клубок никак не давался в руки.

— Эк тебя… эк тебя… — бормотала она, выгребая его спицами из уголка. Достала наконец, прижала к груди и бочком по трапу — вниз к своей каюте.

— Господи, пронеси…

— Переложи руль! Сколько по носу? Полный вперед! — летел вслед ей голос капитана.

Беспомощно и неуклюже стоял танкер, выбрасывая из-под кормы облако мути. Силин всем телом переживал эту беспомощность и неуклюжесть, отдававшуюся болью в сжатых челюстях. Точно самого связали по рукам и ногам. И в голове идиотский стишок: «„Фюзеляж и плоскостя…“ Тьфу! Надо запретить повторять его на судне! Матюшину — выговор за хамство!»

Долго толклись на проклятой мели, гоняя вперед-назад мутную воду, перекладывая руль и чертыхаясь. И только когда Силин решился вызвать на помощь буксир, но еще не сказал об этом радисту, Сизов крикнул с палубы, вытягивая мерную репку:

— Чистая вода за кормой! Чистая вода!

Силин выбежал из рубки. Верно, чистая вода. Сошли с мели. Отлегло от души…

Достал сигареты, сел на диванчик, да не сиделось после такой встряски.

Журин следил за ним глазами и слабо улыбался.

Винокуров опустил напряженно поднятые плечи.

Миновала опасность, и вот будто не было ничего. Только чуть посасывает еще от мысли, как пришлось бы ждать буксир, барахтаться с тросом, раскачивать судно, но эта мысль уже не тревожит, а лишь оттеняет радость избавления.

5

Когда благодушие совсем разлилось по душе, когда Журин снова накинул тулуп и принялся неторопливо заряжать мундштук, когда капитан уселся рядом с ним и стал вслух высчитывать, сколько осталось ходу до порта, — в этот момент внизу, на трапе, загрохотали бахилы. Матюшин высунулся из люка, глотнул воздух, по-петушиному закричал:

— В машине вода!

И с треском провалился обратно.

Журин одним движением остановил машину, отбросил ногой тулуп, метнулся вслед.

Странная тишина заполнила танкер. Сделалось слышно, как волны постукивают по бортам и ветер засвистел злее.

Винокуров замер, не выпуская штурвала.

— Следи за курсом, — тихо приказал Силин и пошел посмотреть, что случилось. Вторая неудача не вызывала уже ни прилива сил, ни азарта, она казалась чем-то обычным. Появилась холодная расчетливость, которая и нужна была сейчас.

Внизу с лампочкой в руке стоял механик. Мазутная вода билась под решеткой.

— Болты сальника порвало, — глухо, как из бочки, сказал он, — теперь позагораем. Надо на якорь вставать.

Силин вышел на палубу, крикнул Сизову:

— Бросай железку!

Оглушительно лязгнула якорная цепь. Этот раздирающий звук ожесточил холодную решимость. Сжались губы, напряглись мышцы, движения стали точными. Капитан взял двух матросов и спустился в машину.

Для откачки воды запустили помпу. Ее слабенькое пыхтение оттеняло тревожную тишину.

Все, кто не был занят работой, собрались у люка машинного отделения. Молча стояли — прислушивались, как необычно громко звякает упавшая гайка или ключ, шлепается вода, гулко раздаются голоса. Вытянув шеи, присев на корточки, нагнувшись, заглядывали в железное остывающее нутро судна, залитое режущим светом голых лампочек.

Заметив склонившиеся лица матросов, капитан поднялся по трапу и, вытирая ветошью мазутные руки, сказал что-то успокоительное. Поломка и вправду не была опасной — ее вовремя заметили, но по напряженной сдержанности Силин понял: ему не очень верят. Тогда в голову пришло самое лучшее доказательство:

— Чем без дела сидеть, берите шлюпку и — на рыбалку. Тут хорошая рыбалка. Грибы поищите в тундре. Винокурова смените и возьмите с собой: он парень знающий на этот счет. Кто у нас вахтенный? Сизов? Заступай. Три часа вам даю, — махнул мазутной ветошью, застучал каблуками по железу…

6

Чудно это — прыгнуть со шлюпки на черную острую, как щебень, гальку; ноги все ждут подвоха, ждут, что берег качнется…

Сразу же от гальки, от узкой ее полосы начинается болото. Низкая щетка осоки, низкие желтые цветы, низкий лознячок — не выше травы. Глаз скользит по тундровой бесконечности и уже не различает цветы и травы — там, далеко, видятся лишь пятна, зеленые, желтые и красные (это какое-то болотное растение, совсем кровяное).