– По дороге я слышал разговоры, что его хотят королём сделать! – ответил Бобрек. – Это старая кровь Пястов. К нему льнут люди.

Монах молча слушал.

– Кому этот трон предназначен, – произнёс он, – это ещё тайна Божья. Чужой господин довольно долго на нём держался. Мы были у него как дети у мачехи. Теперь, надеюсь, что Провидение нас вознаградит.

– Сигизмунда Люксембургского, неизвестно почему, люди не взлюбили и оттолкнули, – говорил Бобрек, – он уехал с пустыми руками, хотя архиепископ его рекомендовал. Молодой, красивый, приятный юноша! Людям всегда не угодить… чтобы бунтовали…

Теперь Бобрек заметил, что на его политические воззрения монах отвечал весьма неохотно и кратко.

Доев хлеб, он что-то прошептал и перекрестился. То была молитва, только после которой он снова обратил безоблачное лицо к клирику.

– Я вижу, что вы очень осведомлены о делах этого мира, – произнёс он. – Меня они мало интересуют. Мы, монахи, во всём соглашаемся с волей Божьей, а что посылает Провидение, мы благословим.

– Сегодня это благословение Иова, – произнёс Бобрек. – Пусть уж правит, кто хочет, лишь бы мир был, а тракты трупами не устилались!

Монах смотрел на него с интересом, но без волнения.

– Вы, должно быть, много страдали, – сказал он, – что всё видите в чёрном цвете. Мне вас жаль. Я после этой бури надеюсь на ясное солнце. Я не пророк… но что-то в моей душе говорит, что наступят лучшие времена. Над этой землёй опустится звезда, высохнут слёзы и будет великая радость, не в Израиле… но в этой бедной нашей Польше.

– Вы отсюда родом? – спросил Бобрек.

– Да, я дитя этой земли, я сын кмета, а сегодня только ребёнок святого Франциска, нашего патриарха, – говорил свободно и весело старичок. – И я мог бы плакать и грустить, потому что мои глаза видели достаточно плохого, но я очень верю в Бога!

Старичок говорил это с таким блаженным спокойствием, что холодный и не склонный к впечатлениям, но по-своему, однако, набожный и суеверный Бобрек почувствовал к нему сильное уважение.

Нужна была мощная сила духа, чтобы так думать и говорить. Бобрек видел в старце благочестивого мужа и существо, одарённое некоей неземной силой.

– Дай Бог, чтобы ваши слова сбылись! – прошептал он.

– Они сбудутся, дитя моё! – ответил монах, вставая с деревянной колоды, на которой сидел, стряхивая с одежды крошки хлеба и пряча в карман кубок.

– Пусть Бог вас счастливо ведёт дальше, – прибавил он, обращаясь к клирику. – Мне пора идти дальше, потому что я пешком, а Бог знает, доберусь ли на ночлег к людям.

Встав, Бобрек наклонился и невольно поцеловал руку монаха; он остался один в пустой корчёмке, ждал, пока отдохнёт лошадь. Старец уже исчез, скользнув за дверь, а клеха ещё смотрел в его сторону, удивляясь этой радости и спокойствию духа богобоязненного человека, который был пронизан такой верой, что она освещала ему будущее.

Его мало интересовало это государство, ребёнком которого себя не чувствовал, он больше любил своих тевтонских господ, но тут и там главным образом он думал о себе. Уже несколько лет он ходил, запряжённый в тяжёлое ярмо, а его завтра ещё не было обеспечено.

Так он малость задумался, пока, наконец, не стряхнул мысли, пошёл к лошади, и отправился в дальнейшую дорогу. С того времени, как увидел этого монаха, он был меньше рад себе. Завидовал ему в этом счастье и сухом куске хлеба. Непомерная алчность не давала ему покоя.

На ночь он напросился к пробощу, с которым допоздна вместе причитали, потому что у бедного ксендза отряды Наленчей забрали сено и фураж и обчистили кладовые. Невзирая на это, ксендз готов был терпеть и больше, и дольше, лишь бы дождаться однажды именно своего короля, а немцев выгнать из дома.

Эта повсеместная к ним ненависть, которую Бобрек встречал на каждом шагу, терзала его. Он больше чувствовал себя немцем, чем поляком, а, воспитанный среди крестоносцев, он хотел власти для них и их союзников. Но ксендзу потакал!

Он передвигался очень медленно. Плохо накормленная лошадёнка не скоро довезла его до Плоцка. Был вынужден иногда и пешим идти, чтобы ей было легче, и часто делать привал.

Въехав в Мазурию, он сразу быстрыми глазами заметил какие-то приготовления и движения. Его поразило большое несоответствие края между тем, каким он был, когда он приезжал туда в последний раз, и сейчас; сгоняли лошадей, более дородных людей гнали в Плоцк и, хотя о цели этих приготовлений ему никто поведать не мог, они были очевидны.

Для защиты они были не нужны, потому что никто на Мазовию нападать сейчас не думал, хотя Литва была с ней в состоянии войны.

В Плоцке на первый взгляд уже для него не было сомнений, что для чего-то готовились и вооружались.

Прежде чем он заехал к Пелчу, на улице ему встретились два отряда, направляющиеся в город, скачущий на коне и раздающий приказы воевода Абрам Соха, дальше снова на коне со слугами командир Славка, мазовецкий хорунжий.

Всё это говорило о каком-то беспокойстве.

Обеспокоенный немец-медник приветствовал его на пороге с красавицей Анхен, которая едва ему улыбнулась, и по приказу отца должна была уйти.

– Вы прибыли очень вовремя, – воскликнул Пелч. – Вы, должно быть, занете больше, чем мы, и расскажете мне, что тут намечается. Мы ничего не понимаем, а суматоха великая, всё в движении, а наши молодые паны после долгого отдыха скачут, словно их кипятком облили.

– Но я так же, как и вы, ни о чём не знаю, – ответил Бобрек, – верно то, что Семко хотят тащить в Польшу на короля. Это работа Бартоша из Одоланова и других Наленчей.

Пелч сделал гримасу.

– Наверняка, речь не идёт ни о чём другом, – сказал он, – но с кем, как будет он действовать? Один? Мы знаем, что в казне было пусто, а без денег войны нет.

Так разговаривая, они вошли в комнату, в которой Анхен не было. Пелч был раздражён тем, что какая-то тайна окружала действия князя.

Приезжали незнакомые люди, высылали доверенных, готовились будто к войне, а князь запрещал о ней говорить, и разглашал, что вооружается только потому, что все вокруг хватались за оружие, дескать, безопасность этого требовала. – Князь в замке? – спросил Бобрек.

Пелч раскрыл толстые руки и поднял голову с выражением отчаяния.

– Смотри-ка, – крикнул он, – даже находясь недалеко от замка, нельзя с уверенностью знать, в замке он, или его нет. Бывают дни, когда никого туда не пускают, ночью одни вооружённые отряды выходят, другие собираются.

Бобреку эта тайна показалась невероятной, он приписывал её глупости Пелча, его неосведомлённости.

– Дай-ка я схожу туда на разведку, – сказал он с самоуверенностью опытного шпиона, – быть того не может, чтобы я не пронюхал, что там…

Немец замочал. Время суток была неподходящим для посещения замка, а Бобрек также очень нуждался в отдыхе, поэтому отложил до завтра.

Утром в своей одежде клирика, покорный и маленький, зашёл он сначала в замковый костёл. Канцлер как раз закончил святую мессу у бокового алтаря; отходя от него, он, видно, узнал клирика, потому что мальчик, служивший для мессы, немедленно прибежал к нему, прося Бобрека после мессы прийти в комнату канцлера.

Это как раз было на руку клехе, который, коротко проговорив молитву и поцеловать реликвии, не преминул поспешить на вызов.

Он пришёл к ксендзу в ту пору, когда тот с кубком тёплой полевки ходил по комнате. Увидев его, канцлер приблизился, дал ему поцеловать руку и спросил:

– Откуда?

– Я был вынужден снова бежать из Познани, потому что там попахивает очень серьёзной войной, мне ничего не оставалось делать. Silent musae! Всех живых берут в солдаты, а я на это неспособен.

Ксендз быстро на него взглянул.

– По-моему, вы мне говорили, что знаете немецкий, – сказал он, – умеете читать их писанину и сами умеете писать? Это возможно?

– Так точно, – ответил Бобрек. – От бедности человек всему учится.

Канцлер минуту подумал.

– Ха! – ответил он. – Кто знает? В это время вы могли бы нам, может, пригодиться. Нужно только подождать.