Обычно он целые дни проводил на охоте, или в деревнях и полях бесстыдно гоняясь за иным, белым зверем. Юноше его возраста прощали многое, но, несмотря на это, он всем был противен, приятен – никому.

Княгиня потихоньку утешалась тем, что прежде чем наденет митру и станет их главой, он обратится в другую сторону, так как Генрих не скрывал того, что предпочитал жениться и править, чем остаться ксендзем.

Ни Януш Черский, ни Семко Плоцкий к разделу наследства и власти не хотели его допустить, имея за собой отчётливую волю отца, который предназначил его для духовного сана. Тем временем подростку свободно позволяли проказничать. Вынудить его к послушанию было трудно.

Отправленный Семко молодой ксендз пошёл сперва в свой приход в замок, позвякивая шпорами, но, увидев по дороге свет в окне ксендза-канцлера, пробивающийся через щели, он постучал в его дверь. По этому смелому стуку канцлер легко мог догадаться, кто так поздно его беспокоил.

Юноша отворил дверь. Прихожая и комната канцлера свидетельстволи о простоте тогдашних обычаев. Может, там было просторнее, но так же бедно, как в монашеской келье. Только пюпитры для письма, принадлежности для него и запечатывания писем занимали значительнейшую часть комнаты. Несколько огромных книг в деревянных обложках, кованых латунью, в которых можно было угадать сочинения святого и папские декреталии, лежали на специально для них устроенных штативах.

Горел огонь, а канцлер после скромного ужина как раз беседовал с тем бродячим клехой, который так долго его ждал, когда вбежал Генрих. От него никогда ни уважения к великому, ни вежливости ожидать было нельзя. При жизни отца, которого он одного боялся, хотя тот его немного баловал, словно хотел заплатить ребёнку то, что задолжал несчастной матери, Генрих вёл себя достаточно сносно и покорно, теперь спесь в нём росла с каждым днём. О послушании старшим братьям он не хотел знать. Считал себя вполне равным им, хотя сам его возраст делал его подчинённым их опеке.

Вбежав к канцлеру, юноша сразу оглядел комнату, увидел бедного клеху и, ни во что его не ставя, обратился к хозяину:

– От Семко трудно что-либо узнать, – воскликнул он, – он бормотун и любит тайны; вы мне скажете, может быть, за чем приехал Бартош, потому что это такой человек, что напрасно ни себя, ни коня не мучает.

– А почему я должен об этом знать? – пожимая плечами, сказал канцлер спокойно. – Они наедине разговаривали, я свидетелем не был.

Генрих, услышав этот ответ, рассмеялся таким смехом во всё горло, что довольно весёлого канцлера также побудил к полуулыбке, хотя старался сохранить свою серьёзность.

Юноша фамильярно ударил его по плечу.

– Отец, вы считаете меня за такого ребёнка, что думаете, что мне, как младенцу, можно дать сосать палец, а я приму его за грудь. Хорошо же, ксендз-канцлер; как будто я не знаю, что вы и через стены слышите, и знаете то, что вам не говорили!

Ксендза-канцлера возмутил огорчил и позабавил цинизм этой речи и рассмешён, тем паче, что свидетелем был чужак. Он нахмурился, хотя делающие гримасу губы свидетельствовали, что боялся прыснуть смехом.

– Я ни о чём не знаю, – сказал он, – ничего вам поведать не могу.

– Скажи, ксендз, что не хочешь говорить, – сказал дерзкий юноша. – Бартош не ездит напрасно, я много о нём слышал и знаю. В Великопольше выступают против Сигизмунда; клянусь, что туда хотят потащить Семком, так же как раньше тянули отца.

– Не знаю, – подтвердил канцлер ещё раз.

– Семко будет отпираться, он трус и лентяй, – начал, прохаживаясь по комнате, Генрих, и внезапно обратился к хозяину:

– Отец, меня сжигает жажда после охоты; из милосердия дай чего-нибудь выпить, лишь бы не воды, потому что я уже пил её из лужи.

Когда канцлер поневоле шёл к шкафу за кубком и вином, распутный парень, весело бегая по комнате, без малейшего уважения задел огромные книги.

– Семко ленив! – воскликнул он. – Он должен идти в Польшу и стараться о короне. Если бы я был на его месте и усы имел, сделал бы это, но он… Блахова будет его убаюкивать. Плоцк бы тогда достался лишённому наследства Генриха, отец, и у вас был бы тогда такой князь, что лучшего не нашли бы! Ежедневно пиры, турниры, музыка, каждый день охота. Двор панский и прекрасный, шутов за пиршеством столько, сколько комната вместит.

Он поднял руки кверху.

Канцлер подал ему наполенный кубок, который, вовсе не по-детски осушив, сразу подал пустым, чтобы наполнил ему вновь.

– Ну что? Не правду говорю? – воскликнул он с энтузиазмом. – Так было бы по-Божьему и справедливо и я бы не носил этой сутаны, которой девки бояться, а я её не выношу.

– Не богохульствуйте! – прервал возмущённый князь, глазами указывая на чужого свидетеля в углу.

Генрих, будто бы только сейчас его заметил, подскочил к нему, так всматриваясь вблизи, словно имел перед собой какого-нибудь особенного зверя, незнакомого рода. Под этим быстрым, проницательным взглядов Бобрек смешался, сжался, сделался маленьким и ещё более покорным.

– Клеха? – спросил Генрих. – Кто ты? Слышишь? Откуда? Не знаю тебя, говори, что тут делаешь?

– Это странствующий скриптор, который переписывает молитвы, – сказал канцлер.

Генрих с ног до головы с великим презрением рассматривал беднягу, который не смел поднять глаз. Потом Генрих отвернулся от него, не сказав ничего, и только сам себе буркнул:

– Этот клеха смердит!

Канцлер, стоя посередине комнаты, казалось, ждёт, пока излишний ночной гость, который обычно нигде места не согревал, пойдёт прочь, но князь бегал по комнате.

– Ну? Не хотите мне ничего поведать? – воскликнул он наконец.

– Я ни о чём не знаю.

– Стало быть, пойду искать информацию в другом месте, – ответил юноша и, хлопнув дверью, выбежал.

Легко ему было догадаться, где Бартош ночевал, потому что комнаты для гостей были ему известны, и хотя в них ни огня, ни движения уже было не видно и не слышно, прямо туда побежал князь Генрих. В маленьких сенях на горсти соломы и седла от коня спал оруженосец Бартоша, который никогда от него не отходил.

Когда князь, взяв у челяди фонарь, вошёл в эту комнатку, спящий уже оруженосец схватился за меч и встал, готовый защищать панские двери.

– Иди прочь, трутень этакий! – воскликнул, смеясь, Генрих. – Видишь, что у меня нет оружия и убивать не думаю.

Проснувшийся в другой комнате Бартош крикнул из неё:

– Кто там? Чего? – и он сам готов был схатиться за оружие, когда Генрих ему через дверь отвечал:

– Я князь Генрих, иду с вами поздороваться, хотя поздно, потому что раньше меня не было дома.

Оруженосец отошёл от двери и вошёл молодой пан, держа фонарь. На низко постеленном ложе, едва раздетый, только в растёгнутом кафтане, лежал Бартош. При виде входящего он чуть поднялся.

– Лежите, – сказал Генрих, который придвинул к кровати неподалёку стоящую лавку. – Я плохо сделал, что прервал ваш сон, но мне сказали, что завтра утром вы уезжаете, а зачем прибыли, мне никто рассказать не сумел. Я тут, в этом Плоцке, всё-таки немного хозяин, хоть временно в приходе. Я пришёл вас спросить.

Бартош, едва сбросив с себя сон, не знал сам, что отвечать. Колебался.

Генрих быстро сверлил его любопытными глазами, беспокойно ёрзая на лавке.

– Это дело между мной и Семко, – сказал медленно Бартош.

– А мне о нём знать нельзя? – подхватил Генрих.

– Спросите о нём своего брата, если он вам её доверит, я не против, но сам говорить не могу.

Генрих злобно усмехнулся.

– Я ведь не ребёнок! – произнёс он.

Бартош сделал непонятное движение.

– Раз вы не хотите мне поведать, с чем вы прибыли, – сказал князь, – могу я вам сказать?

Староста с интересом поглядел на юношу.

– Да, – сказал Генрих. – В Великой Польше недовольство, вы, Наленчи, не хотите знать ни Домарата, ни Сигизмунда, вам нужен Пяст. Вы уговариваете Семко. Семко я знаю; когда его что-нибудь раздражает, он так готов биться в поле, в гневе и убить даже может, но ставить на весы голову и княжество наверняка не захочет.