Всё было так, как ему и положено быть. По правде сказать, по-другому это и не могло случиться. Ибо.

– У меня в кармане лежит один манускрипт, – сказал доктор Мортимер как ни в чем не бывало.

– Я заметил это, как только вы вошли, – сказал Холмс, тоже вполне ожидаемо.

– Манускрипт очень древний.

– Начало восемнадцатого века, если только не подделка. Я датирую ваш манускрипт тысяча семьсот тридцатым годом.

– Точная дата тысяча семьсот сорок второй. – Доктор Мортимер вынул рукопись из кармана сюртука. – Эта фамильная реликвия была отдана мне на сохранение лордом Робертом Дадли, внезапная и трагическая смерть которого так взволновала весь Гринвич три месяца назад. Я считал себя не только врачом лорда Дадли, но и его личным другом. Это был человек властный, умный, весьма практичный и отнюдь не фантазер. Несмотря на это, он относился к рукописи со всей серьезностью.

Холмс протянул руку, взял манускрипт и расправил его. Вверху страницы было написано: «Элтем», а ниже стояли цифры: «1742».

– Это запись одного предания, которое живет в роду Дадли, – сказал доктор Мортимер, забирая письмо. – С вашего позволения, я прочту ее вам. Без этого непонятна будет суть дела.

Обреченно откинувшись на спинку кресла, Холмс зевнул, сомкнул концы пальцев и с видом покорности судьбе закрыл глаза. Доктор Мортимер начал читать:

– «Много есть свидетельств о чудовищном и зловещем Вие, живущем в землях восточных варваров или как их до сих пор называют – Тартария. Но я положил себе записать сию историю, в подлинности коей не может быть никаких сомнений. И я хочу, дети мои, чтобы вы уверовали, что высший судия обязательно накажет нас за наши прегрешения, даже если они были совершены тайно, под покровом ночи и на другом конце света. Посему не предавайте же забвению страшные плоды прошлого, дабы снова всем нам на погибель не даровать свободу темным силам, причинившим столько зла всему роду человеческому.

Знайте же, что во времена своей юности я был картографом Джонатаном Грином, подданным британской короны, дворянином. Я имел счастье познакомиться со своей будущей супругой, дочерью лорда Дадли, во время уроков географии, и полюбить ее. Она ответила мне взаимностью. Но ее высокий статус и состояние лорда Дадли стало препятствием нашему браку. После до чрезвычайности пикантной ситуации (папенька застал меня без панталон, а свою дочку – с задранными выше головы юбками) мы имели с лордом обстоятельную беседу на повышенных тонах, в которой он поставил мне четкое условие – наследница семейства Дадли не может выти замуж за голодранца (предки мои, хотя и были дворянами, но в глазах лорда они не сильно отличались от нищих на лондонских улицах) и посему претенденту на ее руку следует озаботиться улучшением своего финансового положения. С этими наставлениями я и отбыл в свое, казавшееся мне безнадежным, путешествие.

Оно задумывалось когда-то как научное, исследовательское. Дело в том, что на всех картах – начиная от непритязательного труда Дженкинсона и заканчивая великолепным атласом Меркатора – пространство между Польшей и Китаем изображалось весьма схематично и условно, без четких границ и координат. На этом произвольно размеченном белом пятне обычно было написано «Тартария» или даже «Скифия», и картографы полагали это достаточным для описания этих обширных земель. У любого мало-мальски серьезного географа это вызывало улыбку, но до сих пор никто так и не отважился на путешествие по загадочным землям неизведанной Тартарии или как ее еще называли – России. Именно таков и был мой изначальный план. Но с учетом вновь возникших обстоятельств, все изменилось.

Пока я ехал по ухоженным европейским дорогам, у меня было время хорошенько обдумать слова старого лорда. По-своему он был прав, конечно же, однако правота сия пала на меня тяжким грузом. Мне надлежало отныне помышлять не только и не столько о новом слове в картографии, сколько о наполнении своих вечно пустых карманов. Однако все было не так уж и плохо, и моя склонность к постижению мира с точки зрения науки стала неплохим подспорьем: я привык не удручаться несовершенством мироздания, не веровать в его мистические основания, а, подобно Ньютону, искать причины и следствия.

План моего будущего обогащения подсказала мне сама жизнь. Заполучить сколько-нибудь значимый капитал в пределах цивилизованных земель было практически невозможно, поскольку здесь обреталось уже такое количество охотников за капиталами, что, плюнув в толпе, вы рисковали попасть именно в такого охотника. А количество капиталов при этом оставалось константным. Здесь мои шансы разбогатеть неуклонно стремились к нулю, как сказал бы Декарт. Можно было, сообразно старой английской традиции, отравить какого-нибудь богатого дядюшку, но реализации этого плана мешало одно обстоятельство: богатого дядюшки у меня не было. Зато умы по обе стороны пролива то и дело будоражили слухи о сказочных богатствах индийских магараджей, арабских шейхов и русских царей. Посему я без сожаления оставил цивилизацию и очертя голову кинулся в неведомое, сулившее мне приобщение к баснословным богатствам.

Когда я покинул обжитые местности Европы и вступил в дикие земли Балкан, местные жители наперебой рассказывали про нечистую силу, вампиров и волкодлаков, якобы нападавших на путешественников и высасывающих у них кровь. Однако за все свое путешествие по тамошним землям я ни одного вампира так и не встретил. За исключением вороватых цыган, которые, по моему скромному разумению, представляют для добропорядочных жителей Европы угрозу едва ли не большую, чем все эти придуманные глупыми селянами монстры. Впрочем, и на них можно было сделать деньги. Уверен, у жителей Лондона пользовалась бы огромной популярностью и романы, и даже театральные постановки, посвященные кровососущим упырям. Только это было делом долгим и муторным, а мне следовало спешить, поскольку наследница рода Дадли недолго засидится в девицах.

Перевалив Карпаты, я попал в такие места, о которых прежде даже и не мог помышлять. Раскинувшаяся предо мной страна называлась Малой Тартарией или Малой Россией. Я ехал по ней уже двадцать дней, а конца и края ей не было видно. Страшно было себе представить, какова тогда Великая Россия! Земли сии прозывались еще Украиной – на местном наречии это означало просто окраину и ничего более, что утвердило меня в мысли о том, что Тартария и в самом деле больше, чем мы представляли себе прежде.

Останавливаясь в редких трактирах (местные называли их shinok), я начал присматриваться к быту живущих на сих землях людей и учить их язык. Одевались они довольно просто: в полотняные рубахи с незамысловатой вышивкой (vyshivanki) и турецкие штаны свободного кроя (sharovarу), причем отчего-то считали свои одежды чуть ли не священными и полными символического смысла. Головы мужчины обычно брили, оставляя спереди большой чуб (oseledets), наподобие турецких янычар. Женщины же часто надевали на головы веночки, перевязанные цветными лентами, отчего походили на лесных ведьм. Излюбленным развлечением местного населения было собраться в кучку и начать вместе прыгать, выкрикивая какую-то тарабарщину типа «moskaljaky nagiljaky» – как мне сказали, таким образом они укрепляли свой боевой дух.

Пространства, раскинувшиеся предо мной, были огромны, лишены дорог в общепринятом смысле этого слова, пустынны и населены настоящими дикарями. Они жили во тьме невежества, управлялись тиранами и деспотами, не уважали гражданских прав и не чтили содомитов даже в скоромные дни. А вера их, хотя формально и причислялась к сонму христианских, на самом деле была вся пронизана дикарством настолько, что вообще невозможно было говорить о ней иначе, как о мракобесии. Эти варвары то боялись какой-то «zrady», то радовались «peremoge» над пресловутыми москалями (moskali), то ждали страшного суда, то прикармливали местных упырей. А то и вовсе поклонялись монстру по имени Вий (Viy) – судя по описаниям, настоящему исчадию ада, которое то и дело появлялось из-под земли и пожирало все, до чего могло дотянутся. Но хуже всего был его единственный глаз, обычно скрытый большим веком: кого он видел, тот тут же падал замертво. Я, поскольку являюсь ученым, не верил ни в бога, ни в черта, ни во все эти байки, ни тем более в упомянутого Вия, но не могу не отметить фантазию этих дикарей, которая на порядок превышает оную у столь популярного ныне господина Свифта.