Оригинальный хозяин словно не замечал нашего удивления. Он снял очки и начал разглядывать нас. Меня поразили его чуть прищуренные живые серые глаза, они не глядели, а будто обшаривали нас, и я понял: эти глаза не интересуются нами самими, а ищут на смуглых лицах ребят, на их белых рубашках, на красных галстуках игру света и тени, рассматривают нас с точки зрения той будущей картины или тех эскизов и набросков, какие удастся нарисовать.

Я вспомнил статью, недавно напечатанную в «Комсомолке», о молодых художниках. Автор написал несколько очень хороших слов об этом человеке, предсказал ему большое будущее, если только он не перестанет неустанно и усердно работать над своими произведениями.

— Покажи нам, Ларюша, что ты рисовал все эти годы, — сказал Номер Первый и обернулся ко мне. — Рукопись придется читать на вашей квартире, — шепнул он.

— У меня тут немного, покажу разве только последнюю картину, — ответил Ларюша.

Он отдернул покрывало с самого большого мольберта: белокурый юноша в засаленной гимнастерке, в сапогах, с гаечным ключом в руках, верно тракторист, стоял рядом с молоденькой загорелой девушкой в белом платочке и кофточке, в темно-синей юбке, в тапочках на босу ногу. Видно, юноша застиг ее врасплох на тропинке, и она как шла с пруда с ведрами на коромысле и с тазом выполосканного белья, так и остановилась и поставила ведра и таз на травку. Полузадумчиво, полунасмешливо она грызла былинку, ее губы и глаза чуть улыбались. Видно, в душе она была очень довольна, что вот такой хороший парень робеет перед ней и так неумело объясняется в любви. А позади столпились радостные зеленые березки, ярко освещенные косыми утренними лучами солнца; за березками виднелся конец деревенской улицы — два деревянных дома с палисадниками…

— Это вы, вы всё сами нарисовали? — Женя уже успел вооружиться кистями, выдавил на палитру краски и теперь стоял перед Ларюшей и во все глаза глядел ему в рот.

— Конечно, сам нарисовал, — удивился Ларюша. Картина всем нам очень понравилась.

— Вот только… — начала было Люся и осеклась.

— Что — только? Говорите, говорите, я всегда прислушиваюсь…

— Неужели девушки всегда так бывают довольны, когда им объясняются в любви? По-моему, они должны очень смущаться, — сказала Люся и сама смутилась и густо покраснела.

— Вы так полагаете? — очень серьезно спросил Ларюша. — Во всяком случае, большое вам спасибо за совет. Я подумаю. Возможно, я недостаточно знаком с психологией девушек, — добавил он.

— А очень долго вы рисовали картину? — спросил Женя.

— Больше двух лет.

— Ой ли?

— Сейчас докажу, — улыбнулся художник.

Он нагнулся и из кучи в углу стал выбирать холсты и куски картона и показывать нам эскизы и наброски.

Вот тракторист: то он стоит подбоченясь, то опустив руку. Вот девушка: то совсем босая, то в тапочках, то былинку грызет, то платочек вертит… Потом пошли детали: куст чертополоха на первом плане, отдельно — сапоги тракториста, два картона тропинки, несколько холстов домов, мокрое белье в тазу, ведра с водой и рядом — лежащее коромысло. Видно, художник много разъезжал повсюду, наблюдал, искал и, когда наконец находил, накидывался и рисовал с натуры то, что, по его мнению, могло пригодиться для задуманной картины.

Всем нам очень понравились произведения Ларюши. Но Женя-близнец, кажется, позабыл все на свете. Он так и вцепился в рисунки, рассматривая внимательно все подробности.

Я наконец начал различать обоих черненьких близнецов не только по цвету их ремней. Гена, тот, что с рыжим ремнем, был просто мальчик как мальчик — бегал, прыгал, смеялся вместе со всеми, а у Жени-художника глаза были то чересчур задумчивые, то, наоборот, неестественно блестящие от возбуждения.

— А где эти ведра, которые вы так здорово тут изобразили? — улыбаясь, спросила Люся.

— Ведра? Вот тут, на кухне.

Неожиданно Люся стала перед художником во фронт, приставила руку к виску и отрапортовала:

— Товарищ Номер Шестой! Пионеротряд Золотоборского дома пионеров просит вас разрешить нам заняться генеральной уборкой вашей художественной мастерской.

— Да что вы, что вы! — бормотал сконфузившийся Ларюша. — Ко мне одна бабушка приходила убирать, теперь заболела. А я очень много разъезжаю, очень много работаю над картинами и думаю о них с утра до вечера и, кажется, правда иногда забываю о чистоте. Разве уж так грязно?

— Потрясающе грязно! — воскликнула Люся.

— Надо лопату и носилки, — деловито добавил Витя Большой.

— А где у вас во дворе мусорный ящик? — спросила Галя. Оказывается, беззаботный Ларюша даже не знал, куда выносят мусор. Ведь он сам никогда ничего не выбрасывал.

— Ладно, найдем, — сказал Витя Большой.

Из старых картинок, из планок от разломанных мольбертов мальчики смастерили, правда, не лопату, а совок и нечто вроде носилок.

— Девочки, осторожнее: на полу осколки стекла и посуды, — предупредила Магдалина Харитоновна, выходя с нами во двор.

Мы, взрослые, решили прогуляться по тротуару вдоль ряда чахлых липок. Володя-Индюшонок, стоя под деревом, скучал в своих небесно-дымчатых брюках. Ребята тем временем протащили мимо нас не менее десяти носилок мусора.

Номер Первый стал подробно рассказывать Ларюше о наших поисках, о расшифрованном письме, о рукописи.

Ларюша слушал, но, по-моему, не очень внимательно. Его глаза безучастно скользили по сторонам.

На крыльце появилась Люся.

— Скоро кончим! Можно будет читать! — крикнула она. Ларюша сразу оживился. И я понял, почему он так переменился и просиял.

Уж очень картинна была Люся на крыльце, ярко освещенная солнцем, тоненькая, жизнерадостная, раскрасневшаяся от работы, с растрепавшимися светлыми волосами.

Вдруг раздался отчаянный вопль Володи-Индюшонка.

Оба близнеца потом уверяли, что они споткнулись с носилками и нечаянно, честное слово нечаянно, уронили консервную банку с желтой краской как раз возле прислонившегося к палисаднику Володи. Так это было или не так, но на небесно-дымчатых брюках Володи появилось несколько ярко-желтых пятен.

— Не стой без дела на дороге! — говорил Витя Большой. — Мы убираем, а он руки в карманы!

— Первый раз надел! — со слезами на глазах жаловался Володя.

Наконец нас позвали. Пол в комнате был еще сырой, мебель расставлена и блестела, книги лежали стопками, свертки холстов превратились в аккуратную поленницу.

— Чрезвычайно вам всем благодарен, чрезвычайно благодарен, — повторял несколько смущенный Ларюша и прижимал руку к сердцу. — Да, что же это я вас ничем не угощаю! — вдруг встрепенулся он и побежал на кухню.

Он поставил на газовую плитку громадный жестяной чайник с отвалившейся ручкой, из бюро XVIII столетия вытащил несколько связок сушек, очевидно прошлогодней давности. Мы так проголодались, что сейчас же набросились на угощение; через две минуты от связок остались одни веревочки.

А Номер Первый наконец уселся на кончик бульварной скамейки и уткнул нос в папку «Бумаги моего прадеда». Он положил ногу на ногу. Вся его поза выражала величайшее наслаждение, ноздри и щеки раздувались.

Мы все запротестовали:

— Читайте, читайте вслух!

— Одну минуточку! — Ларюша вскочил. — Вы… — обратился он к оторопевшей Люсе, — я очень хочу вас писать.

— Меня? — удивилась и покраснела Люся и стала быстро причесываться.

— Вы ее рисуйте не в этом платье, — выскочила вперед Соня. — У нее есть другое, гораздо лучше.

Девочки тут же развернули пакет и начали закутывать смущенную Люсю в сари.

— Как это красиво! Какой нежный тон! Как гармонирует с цветом вашего лица! — повторял восхищенный Ларюша.

У девочек что-то не ладилось с одеванием Люси.

— Скоро вы? — нетерпеливо спрашивали мы.

— Сейчас, сейчас! — Теперь и Ларюша бросился на помощь.

Он усадил очень довольную, сияющую Люсю в кресло XVIII столетия, стал поправлять складки материи.

Люся положила обе обнаженные руки на подлокотники кресла.