Сила общественного мнения так велика, что мы не выносим никаких проявлений презрения по отношению к себе даже со стороны незнакомых нам лиц, даже со стороны людей, которых мы имеем основание презирать. Всякий преподаватель гимнастики хорошо знает, какие чудеса ловкости может проявить молодой человек в присутствии посторонних. То же самое наблюдается в школах плавания и на льду, когда учатся бегать на коньках: когда вы чувствуете, что на вас смотрят, ваша смелость удваивается. Да наконец, чтобы вполне оценить всю силу чужого мнения, стоит только представить себе, каким страданием было бы для каждого из нас прогуляться в лохмотьях или вообще в смешном костюме по улицам даже незнакомого нам города, — я уже не говорю по улице, где мы живем и где всякий нас знает. Страдания, которые испытывает женщина, когда ей приходится ходить в старомодном платье, показывают, что значит для нас чужое мнение. Я отлично помню, какое мучительное ощущение я испытал однажды в ранней молодости, лет двадцать тому назад (я был еще в коллеже), когда мне пришлось выйти на улицу в форменном мундире с заплаткой на локте, такой микроскопической, что, наверное, никто, кроме меня, ее и не заметил.
И вот эту-то страшную деспотическую власть общественного мнения, выражающуюся в мельчайших наших поступках, нам не приходит в голову сознательно обратить во благо себе: мы не утилизируем этой силы, даем ей пропадать бесполезно.
В коллеже давление на ребенка общественного мнения (мнения товарищей, учителей и родителей) очень велико, потому что все эти отдельные силы бьют в одну точку. И надо еще заметить, что в коллеже союзное действие этих сил касается только умственного труда, и даже в этом отношении мнение товарищей отличается некоторыми особенностями. В средних учебных заведениях между воспитанниками установилось известного рода презрительное отношение к так называемым зубряжкам: восхищение вызывают только легкие, так сказать, изящные успехи, вырастающие как бы сами собой, благодаря плодородию почвы. В этом сказывается капитальная ошибка нашей системы воспитания, жертвующей умственному развитию развитием воли. Но все же, говоря вообще, тройное влияние — родных, наставников и товарищей — сливается здесь в одно общее течение значительной силы. Поэтому в коллежах и лицеях добиваются поразительных успехов от молодых людей, о которых можно с уверенностью сказать, что они начнут бить баклуши, как только будут предоставлены самим себе.
Кроме того, в средних учебных заведениях общественное мнение каждую неделю напоминает о себе такими вещественными знаками, как первые награды за сочинения, отметки, которые читаются в классе, выговоры или похвалы учителей в присутствии товарищей. Можно даже сказать, что у нас слишком усердно обращаются к эгоистическим чувствам воспитанников — к чувству соревнования, к желанию похвал, и слишком мало принимают в расчет чувство долга. Живое наслаждение, которое приносит нам сознание нашей возрастающей умственной силы, — сознание, что мы становимся лучше, бесчисленные радости, которыми одаривает нас труд, и непосредственно, сам по себе, и по своим последствиям, — на все это недостаточно обращается внимание юноши. Вместо того, чтобы учить его плавать самостоятельно, его обматывают пробковыми поясами, и это для него тем вреднее, что, попадая в университет, он разом оказывается один на полной своей воле. Родные далеко, профессора высоко. Все прежние влияния заменены одним: мыслью о будущем, весьма смутной, и даже это влияние в конце концов сводится на нет, благодаря примеру старших, окончивших курс без особенных стараний со своей стороны. Приближение экзаменов вызывает минутное напряжение энергии, отдельные мимолетные усилия, всегда беспорядочные, которые только загромождают фактами память, но не дают здоровой пиши уму.
Казалось бы, студент может найти поддержку во мнении товарищей. К несчастью, как мы уже видели, это мнение немногого стоит: говоря вообще, в студенческих кружках прославляется (по крайней мере на словах) все, что угодно. — только не труд. Если молодой человек, чтобы поступать честно и разумно, нуждается в таких стимулах, как похвалы других молодых людей, он может рассчитывать разве что на поддержку маленькой группы из двух-трех человек, старательно выбранных из числа остальных. Студенту, который решился сделать из своей жизни что-нибудь получше изображения в лицах песен Беранже или стихотворений Альфреда Мюссэ, всегда легко, если он захочет, может найти и даже создать себе благоприятную для своих целей среду. Из наших лицеев выходит немало молодых людей с высокими стремлениями. Но, как говорит Милль: «Благородство чувств у многих натур — растение нежное, которое вянет от враждебных влияний... у большинства молодых людей это растение погибает очень легко, если только род их занятий и общество, в которое они попадают, не благоприятствуют проявлению благородных свойств их натуры... человек утрачивает свои благородные стремления, как утрачивает интеллектуальные вкусы, потому что у него нет времени или желания их культивировать, и предается низменным удовольствиям не потому, чтобы они ему нравились, а потому, что эти удовольствия — единственные, легко достижимые, и скоро они сделаются единственными, которых он будет способен искать (Утилитарианизм)».
Таким образом, низкий нравственный уровень студенческой массы является одной из серьезных причин, затрудняющих воспитание воли, и для молодого человека, задающегося более или менее высокими целями, лучший выход из этого затруднения — это подобрать себе трех-четырех товарищей по душе или примкнуть к уже образовавшемуся кружку студентов, решившихся работать сообща в интересах саморазвития.
Вот где профессора могли бы играть огромную роль, если бы они понимали всю серьезность своей задачи и сознавали, каким авторитетом они могли бы быть для студентов. К сожалению, благодаря господствующим заблуждениям по вопросу о значении высшего образования, большинство из них не понимает своих обязанностей. Все говорят и повторяют, что обязанности университетского профессора существенно разнятся от обязанностей преподавателя лицея. По установившемуся мнению, последний — прежде всего воспитатель, а первый — ученый. Дело последнего — влиять на детскую душу, вылепить ее по готовому образцу, если хватит умения, тогда как отличительным признаком первого должна быть невозмутимая безучастность изыскателя, которому дорога только истина.
Я нахожу это воззрение положительно чудовищным. Начать с того, что оно принимает за доказанные невозможные положения: оно предполагает, что профессор — ученый, у которого нет других обязанностей, кроме его обязанностей по отношению к науке. Такое положение можно было бы допустить, если бы профессора жили исключительно наукой, своими открытиями, если б они были изолированы от мира в своих лабораториях или рабочих кабинетах.
Но дело стоит не так. Профессор, несмотря на свое высокое звание, каждый месяц является в казначейство за жалованием. Этот незначительный акт, почти не требующий времени и возобновляемый всего двенадцать раз в год, делает, однако, то, что ученый стушевывается и на первый план выступает профессор, на котором лежат обязанности не только по отношению к науке, но и к учащимся, студентам.
Чтобы вполне уяснить себе эти обязанности, надо знать, что чувствует молодой человек, поступая в университет; надо изучить его душевное состояние. И я думаю, что я его изучил. Материалом мне послужили в этом случае, во-первых, личный опыт, беспристрастная оценка моих собственных чувств в первые дни моего студенчества; во-вторых, письма моих бывших товарищей — письма, в которых все они жалуются на одно и то же; затем ответные письма нынешних студентов к их товарищам, пославшим им, по моей просьбе, целый ряд искусно замаскированных вопросных пунктов, и наконец признания некоторых студентов мне лично, частью вызванные мною самим в дружеской беседе, частью вырвавшиеся сами собой в приливе откровенности, частью высказанные в простоте души в двух-трех наивных, но характерных для зоркого наблюдателя словах.
