Кроме того: чем объясняется успех романов и главное то, что все их понимают? Именно тем, что каждый роман возбуждает к деятельности какую-нибудь группу чувств, для проявления которых нет места в обыденной жизни. Это та же игра в войну за отсутствием «настоящей» войны. И если большая часть общества может читать и понимать романы великих мастеров, не служит ли это доказательством, что у большинства читателей есть чувства, но чувства эти дремлют, выжидая только случая, чтобы проснуться и выступить при полном свете сознания? Было бы странно, если бы, вполне располагая своим вниманием и воображением, мы не могли сделать с собой то, что делает с нами романист. И мы можем. Я, например, могу по своему желанию искусственно возбуждать в себе чувство гнева, умиления, энтузиазма, — словом, то чувство, какое мне нужно для достижения желаемых результатов.
Разве мы не знаем примеров, что научное открытие создавало (в общеупотребительном смысле этого слова) совершенно новые чувства? Можно ли себе представить более холодную на первый взгляд идею, чем картезианство? А между тем, зародившись в пылкой душе Спинозы, эта абстрактная теория создала в ней целую новую систему чувств, дотоль разбросанных, и, сгруппировав их вокруг жившего в нем глубокого чувства человеческого ничтожества, вызвала появление на свет самого страстного, самого восхитительного метафизического романа, какой мы только имеем. Можно ли сказать, что чувство любви к человечеству родится с человеком? Не есть ли это чувство продукт сознания, новый синтез, — синтез, обладающий ни с чем не сравнимой силой? И не ясно ли, что Милль был прав, когда сказал: «культ человечества может овладеть всей человеческой жизнью, окрасить собой мысль, чувство, поступки, захватить всего человека с такой силой, что сила религии перед ней будет лишь слабым намеком, как бы предвкушением ее».
И притом направлять и соединять в одно целое беспорядочные элементарные чувства, придавая им точную, ясную форму, разве это не прямое дело ума? Ведь всякая эмоция, всякое желание само по себе смутно, слепо и, следовательно, бессильно. За исключением инстинктивных чувств (таких, как гнев, страх и т.п.), выливающихся наружу самопроизвольно, большая часть эмоций требует поддержки ума. В душе возникает чувство страдания, недовольства и ум объясняет его точный, истинный смысл. Роль ума — изыскивать способы удовлетворять желанию. Представьте, что вас захватила метель на Монблане; вы страдаете от холода, томитесь страхом ужасной, близкой смерти: ведь ум ваш, и только он один, подскажет вам мысль вырыть в снежной стене пещеру, где вы переждете, пока минует опасность. Или предположим, что вас, как Робинзона Крузе, выбросило на необитаемый остров, что сделают для вас все ваши чувства: отчаяние, страх, жажда спасения, если ум не придет к ним на помощь? Человек, положим, терпит нужду и желал бы выйти из своего тяжелого положения и тут опять-таки ум будет руководить его действиями, даст им прямое, определенное направление. Сравните то смутное, неопределенное волнение, какое вызывает половое влечение у молодого человека, еще чистого и невинного, с тем напряженным, отчетливым желанием, каким оно становится после первого опыта, — и вы поймете, какой поддержкой является ум для эмоций. Итак, для того чтобы эмоции, желание могло приобрести полную живость, нужно только, чтобы предмет желания сделался вполне ясен уму, так, чтобы все его приятные, соблазнительные или просто полезные стороны выступили в сознании выпукло и ярко.
Итак, в силу того только факта, что мы существа разумные и можем предвидеть (ибо в сущности знать — это и значит предвидеть), мы можем утилизировать все имеющиеся в нашем распоряжении, рассмотренные выше средства для укрепления полезных нам чувств. Наше прямое, внешнее влияние над эмоциями невелико, но мы можем дать ему очень широкое распространение разумным применением закона ассоциаций.
Ниже мы увидим, что можно удвоить это влияние, окружить себя такою средой, которая способствовала бы развитию известных эмоций, — будь это семья, товарищество, знакомства, чтение, примеры и т.д. Впрочем нам еще придется рассматривать подробно этот косвенный способ воздействия человека на свое «я» (Отдел V).
Вышеизложенные доводы должны нас одобрить: теперь у нас есть надежда на успех. Если для того, чтобы идея могла слиться с поступком, ей нужна теплота эмоции, то (теперь это уже ни для кого не может составлять вопроса) мы можем вызывать эту теплоту там, где она нам нужна, — вызывать не помощью fiat’a, но разумным применением законов ассоциаций. Как видите, первенство ума уже не кажется более таким невозможным.
Но нам еще предстоит рассмотреть поближе взаимные соотношения идей и эмоций. Чувство — состояние тяжеловесное, объемистое, трудно возбуждаемое. Следовательно, можно предсказать a priori — что подтверждается и опытом, — что чувство присутствует в сознании сравнительно редко. Ритм его появлений и исчезновений очень широк. Эмоция имеет свои приливы и отливы. В промежутках между ними душа пребывает в состоянии покоя, аналогичном тому состоянию моря, когда вода стоит в нем на одинаковой высоте. Такой перемежающийся характер эмоций дает нам широкую возможность упрочить для себя торжество разумной нравственной свободы. Собственно говоря, и мысль по природе своей подвержена колебаниям: и она тоже, как чувство, постоянно идет то на убыль, то на прибыль, но взрослый молодой человек, уже прошедший суровую дисциплину труда и воспитания в семье и в учебном заведении, имеет над своей мыслью довольно сильную власть. Он может подолгу поддерживать в своем сознании те представления, какие ему нужны. Сравнительно с непостоянством эмоций устойчивость мысли очень велика. Во время прилива эмоциональной волны мысль стоит на стороже. Готовая утилизировать ее прибыль; во время отлива она может действовать активным путем. Она может воспользоваться своей временной диктатурой, чтобы подвинуть вперед оборонительные работы против врага и увеличить силы союзников.
Когда чувство начало идти на прибыль в нашем сознании (здесь речь идет только о чувствах, благоприятных для нашей задачи), мы должны, не теряя времени, спускать на воду нашу ладью; «чтобы принимать плодотворные решения, — говорит Лейбниц, — надо пользоваться добрыми движениями сердца, ибо это голос Божий, который нас зовет». Каково бы не было союзное нам чувство, овладевшее нашей душой, воспользуемся им без промедления для нашего дела. Узнали мы об успехах товарища и почувствовали, что это известие пришпорило нашу колеблющуюся волю, — живей за работу! Соберем все свое мужество и скинем с плеч эту гору, которая вот уже несколько дней давит нас, терзает нас угрызением, неотступно стоит перед нами, потому что мы не в силах встретить неприятность лицом к лицу, но не в силах отделаться и от назойливой мысли о ней. Овладело ли нами чувство величия и святости труда, благодаря прочитанной книге, или просто мы ощущаем особенный прилив физической и умственной энергии, которая делает работу приятной, — живей за перо! Надо пользоваться такими моментами, чтобы приобрести прочные привычки, чтобы насладиться глубокими радостями плодотворной, производительной мысли так, чтобы память надолго сохранила их благоухание, чтобы испытать гордое сознание власти над собой.
Отступая при отливе, чувство оставляет после себя благодетельный ил — окрепшую привычку к труду, воспоминание радостей, которые он дает, и энергичную, твердую решимость.
Затем, когда чувство исчезло и наступило затишье, тогда диктаторская власть принадлежит идее, которая одна остается в сознании. Но идея, говорит Шпенгауэр, «это плотина, резервуар, куда, — когда открывается родник нравственности, — родник, который течет не всегда, — стекаются добрые чувства, и откуда — когда приходит время — они разливаются куда следует по отводным каналам». Смысл этого в том, что если идея и поступок связаны чувством, эта связь будет прочна, и что, с другой стороны, если идея часто ассоциировалась с благоприятными действию эмоциями, то —даже при отсутствии в данный момент этих эмоций —она может, в силу закона ассоциации, вынуждать их — правда, в слабой степени, но во всяком случае достаточной, чтобы вызвать поступок.
