Начальник цеха поднял голову, посмотрел на всех как-то виновато и сказал только:

— Давайте докладную…

— Ну вот и хорошо, — облегченно вздохнув, проговорил Павел Васильевич. — Пошли в производственный. Будут слушать. Заставим.

Из приоткрывшейся двери производственного отдела слышался смех. «Какое веселье», — с недоумением подумал Павел Васильевич, останавливаясь и прислушиваясь. Остановились и мастера.

— Это что, — услышал он мягкий баритон Воловикова, — теперь уже с ружьем настоящие охотники не ходят. Груз только лишний — ружье… Знаете, как сейчас ходят на медведя?

— Нет.

— То-то. Берут лист фанеры, молоток и идут на охоту. Подходят к берлоге, раздразнят медведя и, когда он кинется на охотника, тот — раз навстречу лист фанеры! Медведь хвать его лапами! Когти у него и пройдут сквозь лист. Тут уж не зевай! Хватай молоток и загибай их! Все готово, пойман, голубчик!

И снова взрыв смеха.

Производственный отдел работал из рук вон плохо. Но уважительный, предупредительный Воловиков обезоруживал Павла Васильевича своим характером. Он умел как-то по-особенному свести любую вспышку неудовольствия директора, и кого угодно вообще, к разговору, который шел в спокойном и даже дружеском тоне. У него были всегда наготове любезность и корректность, которые как бы держали людей на этой дистанции любезности и корректности и по отношению к нему. Это сглаживало все углы и не позволяло приблизиться к нему вплотную. Он прятался за этой любезностью и корректностью, как черепаха под своим панцирем. И черт его знает, что он был за человек. Он признавал свои ошибки, не кипятился, не оправдывался, обещал исправить дело, и все шло по-старому…

Павел Васильевич открыл дверь и вошел. Все обернулись к нему, и Воловиков оборвал свой рассказ на полуслове.

— Здравствуйте, товарищи, — поздоровался Павел Васильевич, внимательно оглядывая огромную комнату отдела с множеством столов, за которыми работали люди, и тех, кто стоял и сидел около Воловикова.

И этот взгляд его без обычной приветливости насторожил всех. Стало очень тихо. Воловиков живо выскочил из-за стола и, подойдя к директору, улыбнулся и сказал:

— Здравствуйте, здравствуйте, Павел Васильевич. Прошу вас. — И легким поклоном головы и рукой показал на дверь своего кабинета.

— Спасибо. Но мне кажется, что в обществе секретов не бывает.

— Извините. Пожалуйста, пожалуйста…

Он подошел к столу, подал стул. Павел Васильевич сел и увидел, что мастера и начальник стоят кучкой у порога. И ему стало неприятно, неловко от этого ухаживания за собой. Он встал и, уже захваченный чувством неприязни к Воловикову, сказал:

— Ничего, мы постоим, пожалуй. Люди не гордые.

— Виноват, товарищи, виноват. Проходите, садитесь.

Мастера переглянулись с усмешкой и сели, кто где нашел свободный стул. Павел Васильевич облокотился рукой на стол и посмотрел на севшего за стол Воловикова. Аккуратно уложенные черные волосы, круглое холеное лицо, руки белые, с длинными пальцами, на которых розовые ногти были аккуратно подпилены, — все в нем было каким-то бабьим. Рядом с его рукой рука Павла Васильевича казалась грубой глыбой. И он снял ее со стола. Но неаккуратно — что-то упало. Павел Васильевич только посмотрел еще на пол, как Воловиков наклонился и поднял уроненную ручку.

— Не беспокойтесь, не беспокойтесь…

— Спасибо. Вы знаете, что делается сейчас в сборочном?

— Наверное, как всегда, идет сборка машин, — улыбнувшись и пожав плечами, ответил Воловиков.

— А идет ли?

— Насчет сегодняшнего простоя знаю, докладывали. Но меры уже приняты.

— «Уже приняты меры»… А вам не кажется, что еще только приняты меры и что это повторяется слишком часто? — заметил Павел Васильевич. — И надоело уже. И не мне одному — всем надоело. Подумайте и людей послушайте, когда они к вам с советом идут. А простой сборщиков отнесем на ваш счет. Быстрей думаться будет…

— Как на мой счет? — Воловиков сразу вспотел и, вынув платок, вытер себе лоб.

— Очень просто. Сборщики стоят по вашей вине, вы и ответите за это.

— Ну, знаете ли, это еще посмотрим! — вскипел Воловиков, и лицо его вытянулось, стало злым.

«Ага! Вот когда ты показался из своей скорлупы. Хорошо! — даже обрадовался Павел Васильевич. — Теперь поглядим на тебя!»

— Вам раньше надо было смотреть, когда с вами говорили по-хорошему, по-товарищески. Не поняли — тем хуже для вас. Я же должен сказать, что буду каждый день строго взыскивать с каждого, кто не хочет работать, как полагается. Вот всё. Подумайте, товарищ Воловиков, как следует. Да с людьми надо разговаривать, а не отпихивать их. Вот у мастеров к вам разговор есть.

— Нет уж, позвольте, позвольте… — часто постукивая по столу пальцами, нервничая, проговорил Воловиков. — Что я делаю? Пожалуйста. У меня все как следует. Можете проверить, коли на то пошло. Графики, и недельные, и месячные, есть и утверждены, задания в цехах разработаны и спущены. Вы не думайте, я не козел отпущения вам. И потом я не понимаю, что это все значит. План мы выполнили, в этом, между прочим, есть главная оценка работы отдела, который я возглавляю. А то, что вы говорите, не знаю, чем вызвано. Тут тоже надо посмотреть. И не думайте, что вам удастся так просто всё, простите, обстряпать…

— А мы можем полтора плана дать, вы это знаете? — вдруг вмешался в разговор начальник сборочного. — И никто ничего обстряпывать не собирается. План выполнили. А нам это не предел. У меня люди стоят. Вы это понимаете?

— Прошу вас помолчать, я вас не спрашивал, — тяжело дыша и с ненавистью глядя на начальника цеха, проговорил Воловиков, — и вас не стригут…

— Не только не стрижете, а режете!

— Василий Иванович, — махнул рукой Павел Васильевич, — не надо. Помолчи. Без толку ведь всё. А вы что же, товарищи? — обернулся он к сотрудникам отдела. — Я ведь и вас задел. Если кого зря, извините. Как вы смотрите на дело?

Никто не ответил — отводили взгляд перед директором.

— Это у вас такая обстановка рабочая — ни гу-гу, ни шу-шу? — поразился Павел Васильевич. — Не знал. Виноват. И он еще спрашивает мотивы!

— А вы не преувеличивайте. Да. Не преувеличивайте, — перебил его Воловиков. — Они молчат не из-за боязни, а из-за несогласия с вами. Вас боятся, не меня. Мы все хотим, чтобы было хорошо. Значит, вся ваша концепция не имеет под собой оснований. И силой власти ее не удастся утвердить. Не удастся. Да, да.

— Мы уже слыхивали это! — вдруг крикнул пожилой мастер. — Посвежей чего-нибудь давай!

И сразу шум возбужденных голосов прокатился по отделу.

— Тише, товарищи! — обрадовавшись этой неожиданной поддержке, проговорил Павел Васильевич. — Давайте спокойней. Вы что-то хотели сказать еще, Василий Иванович?

— А вот пусть инженер Колобков скажет, как он тут работает. Ну, Миша, — обратился начальник сборочного к молодому инженеру.

— А чего говорить? Немного уж осталось, отработаю скоро…

— Что отработаете? — не понял Павел Васильевич. — Принудиловку, что ли?

— Как хотите называйте. После института меня направили сюда, я должен отработать три года. Срок кончается. Отработал.

— И больше вам нечего сказать о своей работе? Нечего вспомнить?

— Нет, почему же. Можно вспомнить, как с этакой ехидцей, незаметно, но очень чувствительно, тыкали, если возражал товарищу Воловикову. Можно вспомнить, как кололи глаза молодостью. Приучали не соваться дальше своего носа. Ну и… в общем, всё.

— Да, молодой человек, — вмешался Воловиков, — я считал и считаю, что сначала надо научиться делать свое дело. Кстати, вы ведь перепутали сейчас, из-за вас стоят сборщики. Как я должен поступать? Со мной — видите, как разговаривают.

— А если бы вы не мешали видеть и знать шире дело, так я бы и не допустил ошибки. Накажите, наконец, но не делайте милостыни, не надо ее никому.

— Заговорил, — усмехнулся Воловиков, — запел…

— Хватит! — бросил Павел Васильевич. — Довольно! Всё ясно. — Он повернулся к Воловикову строгий, непримиримый. — И предупреждаю вас, Воловиков: если не изменится стиль работы, придется вас снять…