— Пожалуйста, я слушаю.

— Нет, уж давайте через пару деньков. Мы тут все обдумаем, потом соберем собрание, на народе все обсудим. Вот тогда и послушаете. Поможете — не будет браку.

— Хорошо, через два дня приду.

— Сами придете или как?

— Сам, конечно, я же сказал.

— Ну, ну. А то и так бывает, что придут, послушают, а потом директор говорит: мне доложили, меня проинформировали. Соли рабочего слова не выносят.

— Я вынесу.

— Ну что же, хорошо. Мы ведь и сами понимаем, что хорошо, что плохо. Помочь вот только некому было, — проговорил Григорий Григорьевич и, встав, подошел к окну, выходившему в цех. — Работы мы не боимся, с детства в работе выросли. Зря думаете, что я сижу тут — и мне наплевать на все.

Павлу Васильевичу было не совсем удобно перед ним. Не спросив ничего, не зная по-настоящему, что за человек Григорий Григорьевич, насел на него, и все. Встал, подошел к нему. Вспышки огня, все мелькавшие из цеха, играли на их лицах.

— Ты уж меня извини, Григорий Григорьевич, — не оборачиваясь к нему, смущенно выговорил Павел Васильевич. — Я рад, что мы хоть так познакомились по-настоящему.

— Ничего. Я, знаете, привык, когда кричат, убеждают, требуют… И не обижаюсь, научился просто не обращать внимания. А вот перед вами не устоял, заело. Мужик наш, рабочий, думаю, поймет, — обернувшись и внимательно глядя на Павла Васильевича, признался Григорий Григорьевич.

— Да, думаю, что понял, — улыбнулся Павел Васильевич. — Ну, давай твою лапу, что ли.

Григорий Григорьевич широко и радушно улыбнулся и, засмеявшись, пожал его руку.

— Вот что, дай мне протоколы рабочих собраний. Я познакомлюсь дома, — попросил Павел Васильевич. И по тому, как сразу подобрело лицо Григория Григорьевича, Павел Васильевич понял: он только сейчас убедился, что директор не только в слове, но и душой понял его.

Подав папку с протоколами, Григорий Григорьевич доверчиво сказал:

— Я, знаешь, тоже иногда накричу, нашумлю, а потом вижу, что не дело, а слова-то уж не вернешь. Живем плотно друг с другом. Иногда так друг о друга шаркнешься, что искры летят…

«Плохо еще знаю людей, плохо, — возвращаясь из литейной, думал Павел Васильевич. — И поддаюсь настроению иногда зря. Вывел меня тот хлыщик из себя, — и я уже на всех с сердцем. Нельзя так».

В этот день он долго пробыл на совещании по благоустройству и домой вернулся в девятом часу.

На просторном, на несколько домов дворе с прошлогодними тополями и липками, со свежими газончиками, столиками и лавочками, еще пахнущими смолой и краской, собрались все от мала до велика. Читали, сражались в шахматы и домино. Ребятишки бегали со своими радостями и заботами, качались на качелях, играли в прятки, пятнашки, расшибалку — словом, каждый отдыхал по своему вкусу. Было шумно и весело.

Павел Васильевич любил мужскую компанию, собиравшуюся у стола, где «на вылет» играли в домино. Рядом были еще свободные столы, было и не одно домино в запасе, но играли только в одну партию, подолгу ожидая очереди. Всем нравилось веселое оживление, царившее здесь, нравилось смехом и прибаутками, веселым гомоном провожать проигравших — «вылетевших». Интересно было наблюдать, как ведут себя игроки, гулом одобрения и шутками сопровождая каждый розыгрыш. Вся прелесть игры была не в выигрыше или проигрыше, а именно в этом веселье, которое она создавала. Здесь была своя, знакомая с детства, родная рабочая среда. Ожидавшие очереди толпились у стола или рассаживались рядом — разговаривали, читали газеты. И в этом шуме, в этих разговорах Павел Васильевич забывал заботы и тревоги, здесь он отдыхал в полную меру.

— Чего интересного нашел, Вася? — спрашивает кто-то увлекшегося соседа.

— Да как же: пишут вот, что человек умер, четыре минуты был мертвый, и оживили.

— Ну!

— Честное слово. Вот послушай. — И он читает статью.

— А вот я читал про раскопки, про разные исторические документы. По песчинке землю перебирают, каждую бумажку годами ищут. А теперь что! Найдут могилу, скажем, Петра Первого, нажмут кнопку — пум! И вот тебе Петр живехонек. А ну-ка, скажут, брат, чего ты делал такого-то числа, рассказывай!

— Да оно и теперь, поди, только больших людей оживляют, а не нашего брата.

— Ну почему больших, кто нужен, того и оживляют. Вот, скажем, пройдет лет пятьдесят и вдруг вспомнят про тебя.

— Кто про меня вспомнит?

— Вспомнят. Найдут могилу — раз! Ты встаешь, потягиваешься и сразу: «А где тут столовка, я пятьдесят лет не евши!»

— Почему это меня, может, тебя?

— Ну что ты! Я проект читал. Через пятьдесят лет у нас в городе общество лентяев организуют, председатель понадобится, лучше тебя и тогда будет не найти!

— Ха-ха-ха! Ох! Хо-хо-хо!

Другой откладывает газету, задумывается, мрачнеет.

— Ты что это, Петр Сергеич? Чего тебе не по душе пришлось?

— Не по душе, это верно. Вот прочитал ответы этих разных, как их? — он снова взял газету и прочитал фамилии, — одним словом, дипломатов всяких буржуазных, и не по душе мне. Наши и честью, и уговором к ним, и согласием, а они никак, ни на что не идут. Вот и гляди на дела-то.

— А я не удивляюсь и не расстраиваюсь, — усмехнувшись, тая на губах улыбку, отвечает сосед по лавочке.

И, увидев эту сдерживаемую еще смешинку на его лице, те, кто был рядом, прислушались.

— Дело это старое, чего дивиться. Помню, лет десять, не больше, мне было, отец рассказывал, когда еще единолично жил. Был у нас в деревне мужичонка, такой неказистый, а лошаденка у него — в чем душа держалась. И стара, и глуха, и силенок в ней только саму себя ка ногах держать. «Продай, говорят, Иван, лошадь. На кой черт она тебе сдалась, только корм переводит». А он свое: «Люблю, говорит, Сивку за ухватку: хоть и не везет, а ржет!» Вот и они на этого Ивана похожи.

И снова дружный хохот.

— Ну, а дальше как он?

— Так без лошадки и остался! Подохла!

— Ой, тошно! Ха-ха-ха! Ну и ну! Хо-хо-хо!

Первое время, когда подходил Павел Васильевич, это оживленное веселье и разговоры стихали, его еще не знали, не приняли в свою компанию. Потом привыкли. Когда он в первый раз сел играть, за столом установилась напряженная, выжидательная тишина. Даже костяшки ставили без обычного стука, осторожней. Он играл, приложив все свое умение, партия длилась долго, и проиграл.

— У вас получается ничего, партнер только подвел, — заметили ему.

— Нет, дело не в партнере, я сам смазал, не рассчитал, — ответил он, — бывает. Но мы еще поиграем. Не может быть, чтобы не выиграли. — И занял очередь на новую партию.

Ответ понравился. Здесь не терпели, когда выгораживали себя. Здесь были равны все. С этого раза и ему говорили, когда делал неверный ход:

— Гляди, Павел Васильевич, гони с руля-те воробья-те, а то потонет баржа-те! — Или еще что-нибудь в этом роде. И смеялись, подтрунивая над ним, как и над всеми. Он приходил домой повеселевший, словно заряженный этим неиссякаемым оптимизмом.

Но сегодня почему-то не хотелось играть. Постоял и пошел домой.

Было десять часов вечера. Павел Васильевич сидел в кресле за столом и читал. Свет настольной лампы тускло поблескивал в стеклах книжных шкафов. Книг было много, он любил их и берег. Но сейчас он читал протоколы.

— Поздно уж, сынок, ложился бы, — подойдя к нему, сказала мать.

— Еще немного, мама, и лягу.

— И томишь себя, и томишь. Посидел бы давеча на воле-то, отдохнул бы.

— Я отдохнул.

— А что это за бумаги такие, что нельзя завтра почитать?

— Сегодня надо, мама. Понимаешь, не ладится, брак в литейном идет.

— Брак? Так куда же они глядят? Не видят, что ли? Добро портить. А ты-то что же? За них работать никто не будет. Построже надо с такими.

— Видишь ли, мама, тут и я виноват.

— Это в чем же?

— Брак идет потому, что одни его делают, и потому еще, что другие ничего не делают. Вот рабочие тут кое-что просят, не хватает у них подчас того, что нужно. И рады бы они, да выходит брак из-за этого. Тут уже мы виноваты — руководители. Вот и сижу, прикидываю.