— Здравствуйте.

— Здравствуйте, товарищ Минаев.

— Дело у нас к вам, Павел Васильевич. Надумали мы тут кое-что, считаем — в помощь нам и заводу будет. Вот хотим посоветоваться с вами. Зайдите, если время есть.

Павел Васильевич слушал его, и волнение все больше овладевало им.

— Да, да, конечно… Пойдем… Сейчас пойдем… — ответил Павел Васильевич и замолк. В горле встал неподатливый соленый комок, он не мог ни проглотить, ни вытолкнуть его и отвернулся. Потом, справившись с собой, обернулся и встретил дружелюбный, виноватый взгляд Минаева.

И этот простой, откровенный, доверчивый взгляд сказал ему все. Он увидел, что его поняли. И радость от этого захватила его и окрылила. Он знал, что многое еще придется пережить, изведать. Но он чувствовал в себе уже твердую, необходимую силу для борьбы со всем, что встретится на пути. Тысячи товарищей, друзей по жизни, по делу были с ним, и эта общая сила подняла и укрепила его. Он знал теперь, что поведением своим каждодневным, взглядами, мыслями люди всегда поддержат, ободрят его, и ему стало легче, свободней, проще.

— Пойдемте, — сказал он. — Сейчас поговорим. Не надо откладывать на завтра, что можно сделать сегодня… Так ведь говорят?

— Пошли, — обрадовался Минаев.

Павел Васильевич ходил в больницу каждый день два раза — утром и вечером. Утром он отдавал передачу знакомой санитарке и уходил, а вечером шел прямо к окну палаты, где лежала Катя, и они разговаривали.

Ему хотелось чем-то отблагодарить ее, сделать ей что-то хорошее, приятное. Но он не знал как.

Она каждый раз смущалась, робела при нем и отвечала только на его вопросы, ни разу не сказав слова от себя. Только просила, чтобы он не беспокоился, ничего бы не носил ей, и часто возвращала передачи. Ему же казалось, что он носит не то, что ей нравится, и на другой день приносил что-нибудь новое. Он хлопотал, волновался, если чего-нибудь не мог достать, что, как он думал, должно понравиться ей. Эти заботы занимали все свободное время, приносили ему утешение уже тем, что не оставляли времени для раздумий.

День на третий Катя поднесла ребенка к окну показать Павлу Васильевичу. Повернув его лицом к отцу, взглянула на лицо ребенка и, как-то вся просияв, сказала:

— Глядите-ка, узнал!! — обрадованно и удивленно проговорила она. — Узнал вас! Ну, ну, гляди — папа это. Папа! Узнал. Гляди ты на него…

Павел Васильевич невольно прижал к груди руки и замер, глядя на сына. А он тянул к нему из простынки головку и улыбался… Ребенок несколько раз открыл рот, поворочался — ему, видно, отчего-то было неловко — только на мгновение открыл глаза и сейчас же заплакал. Но Павлу Васильевичу показалось, что сын улыбался ему, и чувство неизъяснимой радости охватило его. Он ничего не замечал вокруг себя и не понял, почему Катя вдруг быстро отступила от окна и ушла на свою койку.

— Не волнуйтесь, Павел Васильевич, это я, — услышал он сзади чей-то голос и обернулся. Это была врач.

— Здравствуйте, доктор.

— Здравствуйте.

— Вы откуда знаете, как меня звать?

— У нас лежит несколько ваших, заводских, сказали. Пройдемтесь, я хочу с вами поговорить.

Пока они шли больничным двором, Павел Васильевич думал, что́ еще предстоит ему сейчас узнать в этом разговоре и, когда врач остановилась за углом у большой старой липы и обернулась к нему, он уже разволновался настолько, что врач заметила это и спросила:

— Что с вами?

— Ничего, ничего доктор, я слушаю вас. Простите за невежливость, а как вас звать?

— Зинаида Ивановна.

— Спасибо.

— Пожалуйста. Так вот, прежде всего надо успокоиться. Вы, видно, за последнее время получили столько неприятностей, что волнуетесь по любому поводу. — Она улыбнулась. — Я, конечно, должна огорчить вас, но иначе нельзя. У нас есть свой порядок, который вызван необходимостью. Например, днем подходить к окну нельзя. Я предупреждала об этом Катю, но, как видите, она не слушает. Я предупредила ее, что переведу во второй этаж и отниму в наказание ребенка.

— А вы думаете, это будет наказание ей? — не выдержал Павел Васильевич.

— А вы разве не видите этого?

— Спасибо вам, Зинаида Ивановна. Я больше не нарушу ваш порядок… Можете быть уверены.

«Она подходила к окну, нарушая запрет и, может, имела неприятности из-за этого, — думал он, — показывала мне сына тайком, но показывала…»

— Скажите, Зинаида Ивановна, а мой сын может улыбаться мне сейчас? — вдруг спросил он.

Врач рассмеялась.

— Почему вы смеетесь?

— Ваш сын пока может есть и спать. И если он это делает исправно, с него пока и хватит. А почему вы спросили?

— Просто так…

«Ну конечно, он не улыбался, — понял Павел Васильевич, — он просил есть. А Катя хотела порадовать меня чем-то и вот… А может, и ей хотелось, чтобы он улыбнулся. И как она понимает меня! Понимает не только мыслью, но и сердцем. Жалеет, наверно. Жалеет большого, испытанного жизнью человека. Не понимая еще умом, инстинктивно боится, чтобы не покачнулся, не огрубел душой к людям… Милая, сердечная девушка…»

На другой день на работе много было дела, и утром он отправил в больницу домработницу, а сам решил навестить Катю вечером, и раз нельзя поговорить, то хоть обменяться записками, узнать, как и что с ней и сыном.

Часов около десяти, когда, как обычно, он делал обход цехов, его нашла запыхавшаяся секретарша.

— Звонили вам. Просили срочно передать, что выписывается Катя.

— Как выписывается? — пораженный, спросил Павел Васильевич.

— Не знаю, я передаю вам, что звонили.

— Машину. Быстро! — крикнул он и, не договорив начальнику цеха своей мысли, побежал к проходной.

— Она только что ушла, — ответила ему в приемной дежурная санитарка. — Вот только что до вас.

— Как ушла?

— Очень просто, оделась и ушла.

— Что же она не сказала мне ничего?

— А вы спросили ее?

В самом деле, разве он спросил ее? «Ну что я за человек, что за человек?», — в отчаянии думал он, растерянно и виновато глядя на санитарку.

— А вы бегите. Может, еще догоните. Далеко не должна уйти.

Он выскочил на крыльцо. Люди шли туда и обратно, и в этой толпе было трудно увидеть и узнать даже давно знакомого человека.

— Ну что же вы стоите? — окликнула его санитарка. — Вон она идет в коричневом пальто. Вон, видите? Я говорю, — далеко не ушла, да и торопиться ей некуда, сердешной… И он побежал, ничего не видя, кроме коричневого пальто, боясь потерять его в толпе.

Люди оглядывались на него, вслед слышались крики:

— Нельзя ли поосторожней!

— Что вы толкаетесь!

— Извинились бы хоть, что ли!

Многие останавливались, недоумевая, куда же так отчаянно рвется сквозь толпу этот человек.

И, наверно, от того удивления и интереса, которое уже бежало по толпе впереди Павла Васильевича, Катя обернулась.

Он увидел, как дрогнуло и заметно побледнело ее лицо, и пошел к ней тихо, не спуская с нее глаз.

— Здравствуй, Катя.

— Здравствуйте… — опустив голову и покраснев отчего-то, отвечала она.

— Я думал, не найду уж тебя, а мне так хотелось поговорить…

— О чем, Павел Васильевич? — Она подняла голову. Большие глаза внимательно смотрели на него. Его поразили ресницы, блестевшие слезами, хотя глаза были сухи, и игра губ. Они трепетали непонятной ему болью. Уголки рта мелко, еле уловимо дрожали.

— Что с тобой, Катя? — испугался Павел Васильевич. — Пойдем сюда, сядь. — Он сам почему-то ощутил слезы на глазах и взволновался. Он не знал еще, что ее расстроило, но сам расстроился уже оттого, что ей было нехорошо. И это ощущение душевной близости удивило и обрадовало его.

Он привел ее к скамеечке. Она села и вдруг уткнулась в ладони и заплакала.

— Ну что ты, глупая… ну чего… — садясь рядом с нею, заговорил Павел Васильевич. — Ну о чем же плакать? У тебя еще всё впереди. Ты молодая, хорошая, чудесная. Ты сама еще не знаешь себя, не понимаешь, какое счастье несешь людям в своей душе…