— Конечно, вроде и не мое дело, а скажу, — вдруг обратилась к нему домработница. — Давеча приходила к ней приятельница. Я прибиралась, слышала их разговор. Приятельница эта — не знаю, как ее там звать, не бывала она у нас — и говорит: «Чего это ты дома сидишь, не старуха еще вроде или муж не пускает? А знаешь…» — Ну и начала рассказывать про всякие вечера, про танцы, про театры. А наша и говорит: «А куда я пойду, такая уродина, сиди и береги ребенка. И будь довольна. И помалкивай. А я не хочу и не буду. Ему можно сидеть, он свое взял, а мне двадцать пять, и я не урод, чтобы от жизни прятаться». — «А что уж вы не могли подождать, с ребенком-то?» — это приятельница ей. «Не знала, говорит, — это наша, значит, — не знала. Он хочет, чтобы жена натаскала ему детей и сидела около них. А я что же?..» И как она сказала, мне не сказать. В общем так по ее рассуждению получается, что вроде, когда ребенок, — и жизнь вся кончена. А что же думала, когда замуж шла? Всё красу свою оплакивает. А чего ей от этого сделается! Да и не век мужиков хороводить. Похороводила, хватит. Все знают.

— Что знают?

— Ну, что и красива она, и что ребят за ней ходило… И вертела она ими как хотела. А теперь замужем, и хватит. А чего ребенок мешает, не знаю. Матери обе живы, помогут поднять. А если не охота с матерями жить — я ведь четверых подняла. Конечно, старого не будет — мать. Так ведь не девчонка и есть уж. И заботы, и всё. Да ведь для кого же и жить, как не для детей? В общем, не нужен ей ребенок, вот и сердится. А вы не расстраивайтесь. Уходится, может.

Павел Васильевич пошел к жене.

— Давай поговорим, Наденька, — присаживаясь рядом с нею, проговорил Павел Васильевич.

— О том, что я неправильно себя веду? Что я не та, что ты думал? Что дети — это хорошо, а без детей — плохо? Верно ведь?

— Верно, — просто согласился Павел Васильевич. — Только без того, что я раскаиваюсь, связав свою жизнь с твоею. Это не верно.

Она усмехнулась.

— Давай лучше не будем об этом говорить. Обоим будет легче.

— Ну что же, как хочешь.

Павел Васильевич поднялся и вышел.

«Чего не хватает между нами? — думал он, когда ехал на работу. — Чего я не понимаю? Неужели ребенок, еще не появившийся на свет, может быть проклятием для матери? Разве в самом деле у нас чего не хватает, чтобы вырастить его? Чего же еще надо?»

Через неделю, приехав домой вечером, Павел Васильевич не застал жены.

— Не знаю, куда и делась, — отвечала домработница. — Как ушла в обед, так и нету.

Встревоженный, он приехал к теще.

— Хватились все-таки, — увидев его, проговорила она. — Какая забота о жене, какое внимание!

— Простите, но я не понимаю причины вашего раздражения, — сухо ответил Павел Васильевич. — Я только узнал, что Нади нет уже с обеда, и приехал, думая, что она у вас.

— Поищите, может, она где-нибудь и спряталась. Что-то не вижу ее здесь.

— Я не намерен выслушивать ваши насмешки!

— А я не могу терпеть вашего отношения к дочери! От хорошего мужа жена бы не бегала, наверное. Думаю, вы согласитесь со мной.

— То есть как это — бегала? — опешил Павел Васильевич.

— Чего же вы ее ищете? Полагаю, не трудно догадаться, что если бы было иначе, вы бы знали, где она!

Павел Васильевич беспомощно опустился на диван. Он был ошарашен этим.

— Скажите, где она? — спросил он.

— В больнице.

— Что-о! — Павел Васильевич вскочил: — Как в больнице? Почему? Что с ней?

— И он еще спрашивает, что с ней, — с издевкой проговорила теща. — Он не знает! Испортить человеку жизнь в двадцать пять лет, это он может, а больше ничего не знает… Да она же жить хочет. Она красива, она прекрасна, она не игрушка вам. Поняли? И не будет никогда вашей игрушкой. Поняли? Никогда не привяжете детской пеленкой ее к своему поясу. Другую поищите! Да, да.

— Ах вот оно что! — тяжелый могучей своей фигурой и гневом, закипевшим в нем, медленно поднявшись, заговорил он и вдруг шагнул к теще так, что она испуганно отшатнулась. Остановился и презрительно бросил: — Эх вы, люди… Навоз вы… — и, повернувшись, вышел.

«Сказал — и черт с ними, пусть думают, как хотят. Это тоже не жизнь», — разгоряченный стычкой с тещей, думал он по дороге домой. Но по мере того, как остывал гнев, он все чаще тревожился: «А как же ребенок? Ты ведь, Павел Васильевич, погорячился и все, а там, может быть, уже началось… И не будет ребенка. Не будет сына или дочери, Нет, так не годится».

— Василий Васильевич, давай в больницу, скорее, — сказал шоферу.

— В какую, Павел Васильевич?

И тут Павел Васильевич первый раз в жизни почувствовал, как может быть стыдно выговорить всего одно слово.

Больница, где делали аборты, находилась в заводском районе. Совсем недавно главный врач был на заводе, просил помочь в ремонте.

— Мне бы главного врача, — попросил Павел Васильевич дежурную санитарку, войдя в приемную.

Его знали здесь.

— Пожалуйста, товарищ директор, только наденьте халат, — отвечала санитарка. Она проводила его до кабинета главврача и ушла.

Павел Васильевич постучал и, получив разрешение, вошел.

Врач был пожилой, лысый, тучный человек. Увидев Павла Васильевича, встал, поздоровался за руку.

— Вы по поводу супруги?

— Да.

— Она чувствует себя вполне нормально.

Павел Васильевич никогда никому не рассказывал о своей личной жизни, и если случалось, то отвечал так, что все понимали: у него все хорошо. Он никогда, ни на что и никому не жаловался. И сейчас не знал, как высказать то, зачем ехал сюда. Это значило бы, что люди узнают слишком многое из того, что он скрывал. Но говорить надо было, и он сказал:

— Я не хотел бы лишаться ребенка. Я не давал жене согласия на это и приехал просить вас помочь мне…

Врач опустился на стул и долго молчал.

— Не беспокойтесь. О нашем разговоре никто не будет знать. Я сам осмотрю больную и дам заключение о невозможности аборта…

— Спасибо, доктор.

Сколько он вынес за эти месяцы, трудно передать. Надя все обманом хотела сделать аборт, была капризна, невыносимо раздражительна и как только ни кляла его, как ни уговаривала. Павел Васильевич сносил унижения и капризы, самоотверженно ходил за ней, как за ребенком. Наконец пришло время, и он свез ее в больницу.

— Умру я, умру! Убийца ты, убийца! — крикнула она ему, когда две санитарки под руки уводили ее за стеклянные двери.

Женщина-врач, улыбнувшись ему, махнула рукой: «Идите, мол, и не обращайте внимания, с человеком в это время и не то бывает». Однако искаженное болью и мукой лицо ее все время стояло у него перед глазами, и он не находил себе места, пока ночью на многочисленные его звонки не ответили: «Родился сын, все хорошо. Прийти? Нет, сейчас нельзя. Завтра в десять часов».

Тетя Маруся была еще в квартире, и Павел Васильевич на радостях выбежал в кухню, чтобы разбудить ее и хоть с кем-нибудь в этот поздний час поделиться своим счастьем. В коридоре и кухне было темно, но из-под двери чуланчика выбивалась узкая полоска света.

— Тетя Маруся! — позвал он.

— Не сплю я, не сплю, — отозвалась она и вышла к нему с вязаньем в руках.

— Ну что, как там? — еще не видя его лица, с тревогой спросила она.

— А ты-то чего же не спишь? — спросил он.

— Да так чего-то…

— Сын, тетя Маруся, сын, — и засмеялся, обхватил ее, утащил в комнату и, усадив к столу, не слушая ее возражений, сам собрал на стол и налил вина.

— За сына!

— С отцовством вас!

Он перебирал все мужские имена, стараясь найти своему сыну самое звучное, самое хорошее имя, и тетя Маруся, улыбаясь, соглашалась, что и Александр, и Василий, и Сергей, и Николай — все хорошо, был бы сын хорош. И он, смеясь, соглашался с ней.

Уснул только к утру, и то ненадолго. Надо было купить цветов Наде, потом сколько было еще разных хлопот, и все же он пришел в больницу на час раньше, хотя боялся, что запоздает. Он так ждал этих десяти часов, что при одной мысли пропустить их начало хотя бы на секунду, ему становилось жарко. Сын ведь, его сын! Павел Васильевич часто думал, глядя на жену, какие у них будут красивые, удивительно хорошие дети. Воображение рисовало их лица — обязательно в мать, и курчавые черные волосы, большие черные глаза, смотревшие на него с любовью, такой искренней, такой бесхитростной, какую могут выразить только детские глаза. Он почти осязаемо чувствовал под своей рукой их волосы, слышал их лепетанье, видел их возню.