Однажды Павел Васильевич приехал домой обедать. Мать всегда ждала его, приходил он или нет, но сегодня ее что-то не было дома. На столе лежала записка: «Если не управлюсь на рынке, так все готово, поешь».

Павел Васильевич растроганно улыбнулся материнским каракулям, поел и прилег на диван. Только задремал, как в дверях щелкнул замок — пришла мать. Она была не одна. Они еще не прижились как следует, и к ней никто не ходил. Павел Васильевич обрадовался, что у матери, видимо, нашлась подруга. «Повеселей ей будет. Глядишь, и сходит куда», — подумал он.

В кухне слышался разговор.

— Уж вот какое вам спасибо, вот какое спасибо, прямо и не знаю, — как всегда нараспев, говорила мать. — Думала, и не донесу.

— Вы так меня благодарите, Анна Семеновна, что мне, право, неудобно.

— Вы разве меня знаете? — удивилась мать.

— Знакомая говорила о вас. А вам разве неприятно это?

— Нет, нет, что вы! — уже суше и сдержанней ответила мать, и Павел Васильевич понял ее.

Находились и раньше люди, которые пробовали войти к ним в дом. Вот так же, вроде от души, помогут, с участием поговорят или еще что-нибудь, но за всем этим — ни души, ни участия, а своекорыстная мысль что-то иметь от такой дружбы.

Мать загремела посудой. Но новоявленная знакомая, видимо, не поняла или не хотела понять, что ее просят уйти.

— Не под года вам, Анна Семеновна, такие ноши. Видно, не бережет вас сын. Теперь ведь дети известно какие…

Павел Васильевич вспыхнул и сел на диване. «Какое ей до этого дело?» — сердясь, подумал он.

Как-то, год назад, он предложил матери взять домработницу, и она ответила: «И не говори лучше. Ты что? Или у меня руки отсохли? Или я барыня какая? Мы рабочие люди, сынок, и не обижай меня».

— На сына не жалуюсь, — отрезала мать. — Он меня не заставляет через силу делать. Тяжело — можно два раза сходить, день велик, а при деле жизнь легче.

— Так все вдвоем и живете?

— Как видите, — уже теряя терпение, резко ответила мать.

— А ведь он уж в годах у вас.

— Ну и что? Не могу, говорит, вполсилы работать и вполдуши жить. Его дело…

Павел Васильевич не выдержал и приоткрыл дверь, чтобы выйти, но посетительница уже прощалась:

— Ну, до свиданья, я пойду.

— Прощай, матушка.

Павел Васильевич увидел ее и вздрогнул. «Надина мать! Конечно. Такое сходство возможно только у матери с дочерью. Как же все это неловко вышло. Остановить? Неудобно. Как нехорошо получилось. Зачем она приходила? Неспроста. Неужели разведка? Неужели сказала матери?..»

— Что с тобой, сынок? — войдя, спросила мать.

— Так, мама, голова что-то…

Она положила на лоб ему руку и встревожилась.

— Ты горячий, господи! Да что же это такое?

Она засуетилась, забегала, растерянная, испуганная, с тревогой глядя на него.

Этот визит Надиной матери подал Павлу Васильевичу новую надежду. Он прогнал от себя мысль, что если бы у Нади была любовь, то была бы и вера в него. «Что ж, девушка, кроме любви, должна иметь еще и благоразумие. Она ведь не знает его хорошо, а жизнь имеет примеры того, как бывает осмеяна и растоптана самая нежная, самая чистая девичья любовь и искалечена сама жизнь. Она имеет право на эту осторожность, — думал он. — И, в сущности, можно ли ждать, чтобы нескольких встреч было достаточно? Главное — интересуется, значит, я ей не безразличен».

Вскоре вечером после занятий ребята пригласили его с собой в парк. Комсомольцы завода разбили его на окраине поселка (для этого заводу был выделен небольшой лесок, находившийся неподалеку). Он пошел. Ребята водили его по свежим дорожкам, около еще не достроенных павильонов, рассказывая, чего им не хватает и что как будет выглядеть, когда достроится. Они гордились своим комсомольским парком и привели сюда директора не зря: хотели, чтобы он увидел, как им надо помочь. Павел Васильевич понял это, хотя они и не говорили прямо.

— Ладно, ребята, я сделаю, что от меня требуется. Обязательно сделаю, — сказал он.

Потом все разбрелись по одному. Где-то слышался баян и шум танцев. Павел Васильевич пошел туда.

Старательно играл баянист, без устали кружились пары. Здесь еще фокстроты и вальсы не вытеснили кадриль, молодежь танцевала то и другое. Павел Васильевич с интересом смотрел этот старый и в каждой местности в чем-то своеобразный танец. Вдруг он увидел Надю. Вся точно налитая здоровьем, она поразила Павла Васильевича не только красотой лица и выразительностью глаз, но какой-то неотразимой прелестью всей своей фигуры. Крутые плечи, высокая грудь, стройные ноги, плавность и легкость движений — все было в ней необыкновенно изящно, мило ему. Он подошел к ней.

— Прошу вас, — проговорил он с легким поклоном и движением руки пригласил ее на танец.

Она смотрела в сторону и не отвечала. Растерянность отразилась на ее лице. Павел Васильевич повернулся и тоже растерялся — сбоку стоял высокий красавец-парень и приглашал ее.

— Извините, — проговорил поспешно Павел Васильевич и хотел уже отойти, как вдруг она протянула ему руку.

Они вошли в круг. Павел Васильевич чувствовал себя сначала неловко. Но она танцевала, угадывая каждое его движение, словно летала рядом с ним, и скоро он не видел уже ничего, кроме ее разгоряченного танцем лица.

После танца он проводил ее на место.

— Следующий танец ваш, — улыбнулась ему Надя.

Красивый парень снова подошел, но Надя снова отказала ему.

— В чем это вы не поладили? — спросил ее Павел Васильевич во время танца. — Если вам хочется только подшутить надо мной, то вы выбрали неподходящего человека для этого.

— А если не только пошутить, то неподходящему человеку не покажется это в тягость?

— Мне… я… простите, вы не так меня поняли.

— Не волнуйтесь, Павел Васильевич, повода для вашей ревности нет…

— На ревность надо иметь право, а я…

— Вечер сегодня какой-то особенный, — будто и не слыша его, снова заговорила Надя. И Павел Васильевич подумал про себя: «Какой я осел, нашел о чем говорить! В конце концов она танцует со мной, мне приятно это, и что еще нужно мне?»

— Да, вечер хорош, и всё здесь хорошо!

— Всё, всё? — спросила она.

Павел Васильевич промолчал.

Они танцевали, пока играл баянист. Проводить она не разрешила, ушла одна. Он долго смотрел ей вслед. Казалось, что только сейчас все чувства в нем всколыхнулись с какой-то небывалой силой.

Солнце давно уже село, но темноты не было. По мере того как угасал закат, все ярче вырисовывалась луна. У самого горизонта еще бледнела нежно-оранжевая полоска, а свет луны уже разлился над землей. Он не ласкал каждую травинку, не играл веселым блеском на воде, а скупо лился над землей. Все предметы в отдалении потеряли свои цвета, спрятали в тень привычные глазу формы. Свет не проникал сквозь листья деревьев, а лишь озарял одну сторону дерева, которая казалась больше белой, чем зеленой, другая сторона была однообразно серой. Белели крыши домов и обращенные к свету стены, белела пыльная дорога, поля и верхушки кустов, и, резко выделяясь на этом светлом фоне, в гущу хлебов и кустов уходил таинственный сумрак. И так покойно было на душе. Хотелось побыть одному.

«Может, она просто пошутила со мной сегодня, а я уж и сам себя не чую?» Но как бы ни было, а она первая дала ему это чувство радости, волнений и нежного преклонения перед женщиной, и, что бы ни произошло, он уже был благодарен ей.

Молодость у него прошла, как и у большинства его ровесников: в семнадцать он уже был солдатом, а в двадцать четыре пришел домой, отлично умея стрелять и совсем не умея работать. Самые счастливые годы юности остались там — в окопах, в боях. Солдатом он был хорошим. Враг унес у него отца и братьев, он видел страдания своего народа и воевал с беспощадной злостью. Вернулся замкнутым, суровым не по годам и полным решимости работать. Он видел сожженные города и деревни и знал, что надо засучить рукава. Пошел на завод учеником кузнеца. Здорово уставал. Не любил работать кое-как, да и молоты были не то что сейчас, работать на них потяжелее. Потом стал учиться в институте, заочно. К нему была внимательна молоденькая девушка Валечка. Слишком внимательна, чтобы он не понял, в чем дело. Сейчас он вспомнил, как приглашала его на танцы или в клуб. Хорошая была девушка и, говорят, хорошей стала женой… Но он не любил ее. Да и времени на гулянье не оставалось. Бывало, руки от усталости как собаки грызут, но надо было готовить зачет или очередную контрольную, садиться за учебники. Потом работа мастером. Работа незнакомая, ответственная. И снова — учеба, раздумья, тревоги. Потом начальником цеха, начальником производственного отдела, главным инженером… И все не хватало времени на себя. Да и не было еще такого чувства, как теперь…