Как-то летом мы были на дне рождения папиного друга. Все собрались семьями. Мы веселились, вкусно ели, играли с девчонками и совсем не замечали времени. Я знала: отец любит выпить, а потом буйно себя ведет, поэтому при наступлении темноты начала заметно нервничать, подружки меня уже не увлекали. Я тихонько отсела в угол комнаты и считала в уме, сколько рюмок водки папа уже выпил. Затем пробралась в большой зал, где сидели взрослые, и увидела, как мама пытается уговорить папу пойти домой, получая лишь грубый ответ, что он еще трезвый. Я подошла к ней и спросила, не пора ли нам уходить, – она только раздраженно отмахнулась. Мама, конечно, хотела этого, однако папу уговаривать было бесполезно. У меня в желудке начались спазмы, я снова забилась в угол и ждала. Спустя несколько часов хозяева дома и именинник кое-как вытолкали папу на улицу. Он много шутил, смеялся. Я сильно удивилась, что на людях папа совсем другой: веселый и неагрессивный. И при этом точно знала: как только двери чужого дома закроются, он начнет злиться и ругаться. «Вот бы ему переночевать здесь», – подумала я.

До своей хрущевки мы шли долго. Папа падал, шел не в ту сторону, ругался на маму. Проходя мимо детской площадки, он увидел подростков в беседке и закричал им:

– Чего вы тут расселись?

– Тебя забыли спросить! – огрызнулся кто-то из толпы.

Тогда отец схватил палку и побежал на ребят, выкрикивая угрозы и матерные проклятья. Мама пыталась его остановить, но он толкнул ее, и она упала. Кто-то из подростков приготовился к обороне. Их было много. Я ужаснулась, представив, что они ударят папу по голове и он умрет. Тут один из них произнес:

– Ребят, он пьяный, не связываемся!

Я мысленно поблагодарила их, и мы побрели дальше. Месяц светил высоко в небе, когда мы наконец-то добрались до квартиры. Папа ввалился в дом, включил телевизор на полную громкость и начал смотреть. Мама постоянно повторяла: «Разденься и ложись спать». Я переживала, думая, зачем его дергать, ведь сидит же тихо. Отец все-таки встал, разделся, взял бутылку и ударил ею о стол. Осколки полетели в разные стороны, в его руках осталось горлышко с острыми краями.

– Сейчас я вас буду убивать! – Он повернулся и направился к нам.

Я громко закричала, схватила маму, повалила на пол и закрыла ее голову собой. Казалось, если бутылка поранит ноги или руки, она выживет, а если голову – уже ничего не спасет. Не знаю, что именно остановило папу: мой крик или то, что я закрыла собой маму, – но он просто сел.

– Всем спать!

Мы замолчали. Я по-прежнему лежала на маме, крепко вцепившись руками в платье. Она хрипела: «Мне нечем дышать», но я не ослабляла хватку и тихо повторяла ей в ухо: «Молчи».

Папа отключился прямо в кресле. Только тогда я выпустила маму.

– Не трогай его!

– Дай хоть бутылку из рук вытащу.

– Очень осторожно, – прошептала я и замерла, не издавая ни звука.

Руки тряслись, слезы лились, хотя я вроде начала дышать, дрожа всем телом, грудь болела. Так, сидя, я и уснула. Очнулась минут через пять от истошного хрипа. В темноте я ничего не видела, но точно понимала: случилась беда. Одним прыжком я подскочила к дивану, где спали родители, и закричала: «Папа!» Он каким-то образом перебрался на кровать и начал душить маму, от этого звука я и проснулась. Увидев и услышав меня, он резко обернулся и с силой ударил меня кулаком в нос. Я пошатнулась, однако не упала. Я не понимала, темнеет ли у меня в глазах или просто темно. Боль перекрыла приступ страха. Мне было важно узнать, успела ли я спасти маму. Потом она закашляла. Значит, жива. И я отключилась.

Травмирующие события (алкогольная и другие зависимости в семье, насилие) заставляют ребенка брать ответственность за безопасность не только собственную, но и родителей. Ему нужно и практически необходимо следить за их поведением, проверять и перепроверять действия, быть невероятно внимательным, чтобы не произошло катастрофы. Это явление называется «парентификация»: ребенок перестает быть ребенком и превращается в «маленького взрослого», с его функциями и всей непростой и тяжелой ношей. Подобные действия в будущем перетекают в гиперконтроль, навязчивые действия, постоянную тревожность и крайне низкую переносимость неопределенности. Так формируется мышление: «окружающий мир опасен и требует постоянного контроля», «нельзя расслабляться и чувствовать себя в безопасности, если есть хотя бы малейший намек на то, что что-то пойдет не так», «важно несколько раз все перепроверить, иначе случится непоправимое и ты будешь виноват». Детский эгоцентризм – нормальное и здоровое явление детской психики: ребенок связывает любое внешнее событие с собой. Именно поэтому ему свойственно считать себя причиной негативных переживаний родителя: «Мама грустит, ведь я что-то сделал не так».

Все эти убеждения создают «оковы» ограничений для человека. Они становятся привычными, даже «комфортными» для взрослого. Их тяжесть не воспринимается как ограничения, а стрессовая ситуация – как нечто дискомфортное. Наоборот, человек, столкнувшийся в детстве с сильными травмирующими событиями, намного лучше ориентируется в стрессовых и кризисных ситуациях – этот путь ему знаком и понятен, оковы по размеру. В ситуациях стабильности, спокойствия ему крайне дискомфортно – он не знает, как быть, его одолевает скука, которая становится непереносимой. Тогда привычнее и понятнее создать собственные «эмоциональные качели» и переживания: катастрофизировать ситуацию, видеть причину внешних событий исключительно в себе и гнобить себя за это, делить мир на черное и белое, обесценивать позитивные моменты и преувеличивать негативные – лишь бы вернуться к привычным страданиям.

Отец ходил на работу молча и быстро, никогда со мной не разговаривал, но за руку держал крепко. Так же мы возвращались обратно. Иногда я шла позади, держа в поле зрения его высокий широкоплечий силуэт. Мои танцы папа считал абсолютно глупым и ненужным занятием.

– Вот лучше б на аккордеоне играла, – говорил он, – будешь?

– Буду! – быстро и уверенно соглашалась я, не имея понятия, что такое аккордеон.

Потом я узнала, что это инструмент, похожий на баян, а на нем играли дедушки в деревне. Я подумала: «Какой странный выбор» и «Будет сложно удержать огромную “гармошку”, но согласилась. Мне хотелось его порадовать, а раз он считает, что аккордеон – прекрасный инструмент, я обязательно научусь на нем играть, буду радовать папу каждый вечер. Однако на аккордеон он меня так и не отвел. Отец, как и дед, всегда был для меня серым кардиналом. Его не было видно, особого участия в моей жизни он не принимал, но сильный дух всегда чувствовался где-то рядом.

Однажды нас с группой по танцам пригласили выступать в Пакистан. Уже собрали паспорта, поставили визы, мы все воодушевленно ждали поездки в новую невиданную страну, как вдруг папа сказал:

– Еще чего, какой-то непонятный тур в страну, где сейчас война! Вы хотите отослать ребенка, чтоб мы его больше не увидели?

Я ревела, ведь мне так хотелось поехать за границу. А за неделю до отъезда выяснилось, что фирмы, которая нас приглашала, не существует и неизвестно, куда бы мы приехали и вернулись ли бы назад вообще. Узнав это, я молча села на диван и посмотрела на папу с удивлением и уважением. С тех пор он оставался для меня безусловным авторитетом. Отец часто меня разглядывал. Однажды я услышала их спор с мамой.

– Как ты считаешь, она красивая? – спросила мама.

– Нет. Красивые обычно глупые.

– Тогда пусть лучше будет некрасивая.

– Да, ничего красивого в ней нет. Вот израстется, там посмотрим, – подытожил отец.

В тот момент я подумала, что он считает меня умной, и так обрадовалась, что решила учиться на одни пятерки. На мою прилежность повлиял и другой эпизод.