– Споешь еще одну песню? – неразборчиво из-за печенья во рту спрашивает маленький мальчик лет, наверное, пяти или шести.
– Нет, прости. Мне нужно успеть на поезд.
– Жаль. – Мама кладет малышу монету в ладошку и показывает, куда ее бросить, после чего они уходят. Другие слушатели уже разбрелись. Рядом стоит только один парень, словно чего-то ждет. На нем теплая коричневая парка и горчично-желтая шапка-бини, и он смотрит на меня, пока я проверяю, нет ли поблизости сотрудников службы безопасности, а потом поднимаю заработанные деньги. Дрожащими руками, как будто краду.
Парень по-прежнему стоит на месте, засунув большие пальцы в карманы парки.
– А ты поешь что-то еще, кроме Beatles?
Я мотаю головой, во рту почему-то пересохло.
– Не сегодня, нет. Мой поезд…
– Я имею в виду не сейчас. В принципе.
Обычно в голову быстро приходят ответы, когда со мной кто-то заговаривает. Язык у меня хорошо подвешен. Находчивость – это первое, чему учишься, когда растешь в Кикрдейле[3]. Но сейчас… Что-то изменилось в бормотании и гуле окружающих звуков, и у меня появляется ощущение, будто все люди слышат, что я говорю.
– Что ты еще поешь? – спрашивает парень, и я понимаю, что выбивает меня из колеи. Его голос. Гортанные звуки ливерпульского акцента у большинства мужчин звучат резко. У него же в них чувствуется что-то мягкое, будто кто-то прижимает шершавую ткань к плавному изгибу.
Мне бы очень хотелось запретить мозгу подбирать картинки к голосам, тонам и звукам, но, скорее всего, проще перестать дышать.
– Я правда не хочу тебя забалтывать, – произносит он, и что-то внутри меня отвечает: «А жаль». Мне действительно нравится слушать, как он говорит. Его голос вызывает в голове приятные образы, которые вытесняют зловещие.
– И тебе надо успеть на поезд, верно?
Я смотрю на большие часы под стеклянной крышей. У меня осталось где-то пятнадцать минут.
– Все нормально, мне… – Когда я снова поворачиваюсь к нему, его взгляд встречается с моим и удерживает его, а слово, которое я только что хотела сказать, будто испаряется.
У него зелено-карие глаза, и то, как он смотрит в мои, просто не позволяет отвернуться. Я даже думать о чем-то другом не могу. В этих глазах светится искренний интерес, любопытство… и ни капли навязчивости.
– Нет, я пою не только Beatles. Мне даже не нравится петь Beatles. В смысле, ничего не имею против Beatles. Но…
– … туристы ничего другого не хотят, – заканчивает мое предложение он. – Рано или поздно их перерастаешь.
И этим все сказано.
– Я почему спрашиваю… – Парень улыбается, и я чувствую легкое смущение. – У меня свой паб в гавани, и я часто помогаю городским уличным музыкантам.
– Если они не поют Beatles.
– Суть ты уловила. – Задумавшись, он издает короткий звук, низкий и напевный, который почему-то приятно отзывается у меня в животе. – Может, тебя это заинтересует?
– Паб, значит, – не очень-то остроумно откликаюсь я. У него уже есть паб? По-моему, ему примерно лет двадцать пять, как в таком возрасте можно открыть свое дело? Но ему это даже подходит. Трех- или четырехдневная щетина подчеркивает угловатую челюсть. Хотя он низко надвинул на лоб шапку, под ней все равно видно несколько колечек в левом ухе и одно в правой брови. Я чертовски хорошо могу себе представить, как, подвернув рукава рубашки, он разливает пиво или смешивает коктейли и одаривает каждого посетителя в баре этой открытой улыбкой.
– «У Штертебеккера», – говорит парень.
Однако мне это совершенно ни о чем не говорит. Что это вообще за слово? Пока его произнесешь, язык в узел завяжется.
Он склоняет голову набок.
– Ты ведь здешняя, ты не могла о нем не слышать. – На мгновение он выглядит абсолютно уверенным, затем эта убежденность дает трещину и уступает место глубокому удивлению.
– Меня какое-то время не было в городе. – Щеки у меня пылают, и, невзирая на холод, это не самое приятное ощущение. Не хочу, чтобы теперь он спросил, в какой глуши я жила, раз не знаю его явно ультрапопулярный паб. Потому что это, черт возьми, недалеко от правды.
Но затем он разражается громким смехом и одновременно качает головой.
– Нет, ты его не знаешь. Никто его не знает.
– Секретное место, так?
– Что-то типа того. Я и неизвестных местных музыкантов тоже поддерживаю. Они мне нужны. Иногда они спасают мне за… ведение.
– Заведение, ясно.
– О’кей. Задницу тоже. – Он смеется, и я не могу не улыбнуться в ответ. Это, впрочем, приводит к тому, что я резко осознаю, чем сейчас занимаюсь. Бабуля умерла. Через час незнакомый священник начнет говорить о ее добрых делах, но, вероятно, упустит из виду все ее милые причуды. Потом мы опустим ее тело в ледяную, промокшую от дождя землю, а…
У меня сжимается горло.
А я флиртую с первым же скаузером[4], которому нужно от меня больше, чем просто стащить кошелек?
Внезапно мне становится нечем дышать. Сердце стучит быстро и сильно, но кажется, что оно практически не качает кровь по моему телу. Похоже, где-то она останавливается. Пальцы покалывает от пронизывающего холода.
– Честно говоря, плачу́ я мало. И в «У Штертебеккера» никто важный тебя не заметит. Но я ведь и не обещаю тебе головокружительную карьеру – хотя ты, без сомнения, и так достаточно хороша, – а прошу тебя на один вечер спасти мою задницу. Эй, все в порядке? – Он встревоженно смотрит на меня, протягивает руку к моему плечу, а потом снова убирает. Наверное, заметил страх на моем лице. – Ты побледнела, с тобой все хорошо?
Сглотнув, я заставляю себя дышать и киваю.
– Да, все нормально. Я просто… Мне правда надо успеть на поезд. Отстойный выдался день. – Понятия не имею, как мне исполнить желание бабули и хотя бы наполовину правдоподобно спеть под дождем над ее могилой Le Moribond. Мысль об этом уже сейчас вызывает у меня слезы на глазах.
– Извини. – Он говорит это тихо и спокойно. Слово звучит искренне. – Не хотел тебе докучать. Могу я что-нибудь сделать, чтобы твой день стал чуть лучше?
– Спасибо, но нет, вряд ли. – Я указываю налево, в направлении лестниц. – Мне пора спускаться.
– Ладно, тогда желаю тебе, чтобы дождь закончился. Может… это поможет?
Улыбка лишь мельком появляется у меня на губах, но я все равно ее чувствую.
– Да, поможет.
– Делаю что могу.
Я едва не рассмеялась от его серьезного вида.
– А если мне удастся улучшить январскую погоду… ты не спасешь на один вечер мой паб?
Нет, скорее всего, нет.
Мой ответ должен прозвучать очень четко. Я не смогу ему помочь. Но в горле что-то мешается и не дает сказать «нет». У меня получается только кашлянуть.
– Просто подумай об этом. – Он роется в большом кармане своей парки. Я не хочу слишком внимательно наблюдать за тем, что еще он вытащит оттуда, кроме смартфона, связки ключей, квитанций и на вид не особо использованных носовых платков, но наконец он находит то, что искал, и вручает мне спичечный коробок с картинкой в тонах сепии. Я беру его кончиками пальцев и надеюсь, что он этого не заметит. Или по крайней мере не поймет неправильно.
Над рисунком парусника среди могучих волн полукругом тянется надпись: «У Штертебеккера». На обратной стороне находятся адрес и номер телефона. И имя: Сойер Ричардсон.
– А если передумаешь, позвони мне. Спроси Сойера и не верь ни единому слову обо мне от других лузеров, которые могут взять трубку. – Он широко улыбается. – Впрочем, не бери в голову, с сегодняшнего дня на звонки буду отвечать только я сам.
Еще одна незапланированная улыбка мелькает у меня на губах. Но его слова звучат как-то… радостно. С надеждой, будто он уже с нетерпением ждет, когда я ему позвоню. К сожалению, это произойдет еще нескоро.
– Я не останусь в Ливерпуле, – говорю я, чтобы он не надеялся понапрасну. – И мне правда пора идти.
