— Я вас слушаю.

— Одевайтесь, поедете с нами. И возьмите с собой золото. Все монеты до единой! — Мужчина назвал точное количество.

Марию ошарашила такая осведомленность.

— Монеты мне не принадлежат.

— И это мы знаем.

— Я сама решила сдать золото в фонд обороны.

— Об этом надо было думать раньше.

— Но я…

Мужчина не дал ей договорить:

— Хватит! Нам некогда. Собирайтесь!

— Но я добровольно отдаю.

— «Добровольно»! Вам слава нужна! Аплодисменты! Чтобы в газете писали! Как же? Вы артистка! Вы без этого не можете!

«И это знают!»

Марию била дрожь.

И тут заговорила женщина:

— Товарищ майор, раз она чистосердечно призналась, так уж и быть, давайте примем у гражданки золото, дадим ей справку, что она добровольно сдала государству золото в таком-то количестве.

— «Сдала»! Мы сами за ним пришли!

Женщина тем временем открыла портфель, вынула лист бумаги, села к кухонному столу.

— Несите золото!

Мария, как в лихорадке, кинулась в комнату. Катя, обхватив колени, сидела на кровати. Она все слышала. В ее руках был ватник. Мария вынесла стеганку.

Женщина писала долго, подписала сама, дала подписать мужчине, он вытащил из кармана коробку с печатью, подышал на резиновый круг и приложил к бумаге. Женщина протянула справку Марин и взяла у нее ватник и запихала в портфель, который неожиданно оказался таким вместительным.

— Вот это называется разумный поступок!

И ушли.

Мария долго стояла, прислонившись к стенке. Вышла Катя в одной рубашке и обняла мать.

И только сейчас из своей комнаты вышла Клава:

— Ушли?

Мария промолчала.

— Ты отдала?

Мария кивнула.

— Так тебе и надо! Еще хорошо, что не засудили!

Они опять разошлись по комнатам.

Мария и Катя никак не могли согреться. Только к утру они ненадолго уснули.

* * *

Ни утром, ни в последующие дни Клава не вспомнила о ночном визите. Дома она бывала редко: все свободное время с дочерью пропадала на пятом этаже у Колгановых.

Мария спрятала полученную справку в жестяную коробку, которая, как удивилась Мария, уже не пугала.

День заметно прибавился. После двенадцатичасовой смены усталость повисала на ногах Марии тяжелыми гирями.

* * *

Мария слушала репродуктор, подолгу простаивала в проходной у щита, где вывешивались утренние и вечерние сообщения Совинформбюро, — то ли читала, то ли думала о Викторе.

Когда же получит весть о нем?

Ночью вдруг сядет и не спит.

— Спи! — говорила Катя.

Но мать ее не слышала.

А потом вдруг скажет:

— Это ты, Виктор?

Кате становилось жутко, она накрывалась с головой и подолгу прислушивалась к звукам. Нет, мама больше не говорила, но и высунуться, посмотреть, спит ли она, Катя боялась.

А потом привыкла к полуночным маминым: «Ты?..»

А Мария действительно ночами, казалось, чувствовала присутствие рядом Виктора. Совсем рядом, с нею. То ли сон это, то ли явь. Сидит на кровати, гладит ее голову, нежные слова шепчет и шепчет. Она чувствовала его тяжелую руку, горячую и ласковую, на холодном плече, на шее, и, уткнувшись в нее, эту такую родную и близкую руку, с которой ничего но страшно и спокойно, как в детстве, засыпает. И снова вздрагивает: «Ты?..»

Как-то Катя застала маму сидящей над тетрадью. Как только Катя вошла, она встревожилась, испуганно закрыла тетрадь, быстро убрала со стола и спрятала на коленях. Катя уловила, что для матери это какое-то таинственное занятие и что она не хотела бы, чтоб об этом узнали. Замешательство сменилось недовольством. Катя ни о чем не спросила и вышла, оставив мать одну. Испуг матери так врезался в память, что Катя перестала врываться неожиданно в комнату, находила способ, чтоб как-то узнала мама о ее приходе. Тетрадь не попадалась Кате, она даже поискала ее и не нашла. Но по ручке с чернильницей, которые оказывались не там, где их оставила Катя, догадывалась, что мама продолжает писать и тетрадь есть, только она тщательно прячет ее.

У Марии было такое чувство, что все, с кем она работает на заводе, получают письма. И ниточка связи продолжается, голоса мужей и они сами — с ними. Все, но только не она. И это чувство было так осязаемо и так угнетало, что Мария с трудом удерживалась, чтоб не впасть в истерику. Она вскакивала и цеплялась за единственное реальное, что было рядом, — за Катю. И долго стояла не шелохнувшись, обняв Катю, набираясь от дочери сил, и все дальше уходил, оставлял страх.

Однажды такое нахлынуло на нее, когда Кати не было дома. Мария вскочила, заметалась, подошла к окну, потом к углу, где обычно рисовала Катя, пошарила рукой по столу, взяла тетрадь; она оказалась чистой, обмакнула перо и вывела:

«Мария, родная, крепись! Я буду тебе писать! Сегодня…»

И всплыло в памяти прочитанное сегодня ею в газете.

«Какие здесь люди, если бы ты знала!.. Чистое золото!.. Мой товарищ Хафиз Каримуллии уничтожил трех фрицев, а наш лейтенант Гель сбил из винтовки „Хейнкель-126“. Я жив и здоров…»

Почему именно эти фамилии, думаю я.

Необычные — потому?

Или долго вчитывалась?

И именно их запомнила?.. Хафиз Каримуллия, где он? И Гель? Жив? Здоров?..

Записала и спрятала, стало легче.

И пошли короткие записи — «письма».

Виктор оказался на Керченском направлении: сначала на полуострове, потом «под давлением превосходящих сил» отошел на «новые позиции», сражался уже в районе города Керчь, затем «в восточной части» полуострова, а через несколько дней был в числе войск, которые по приказу Советского Главного Командования оставили Керченский полуостров. И фраза в «письме»: «Эвакуация проведена в полном порядке».

Виктор переместился на Изюм-Барвенковское направление и сообщал, что «сбил из самозарядной винтовки немецкий самолет „фокке-вульф“». И еще дважды Виктор «собьет» самолеты. И почему-то именно это представлялось Марии тем подвигом, на который способен Виктор и о котором он непременно написал бы.

Исчезло Изюм-Барвенковское направление, и появился Севастопольский участок фронта.

А с ним и новый адрес Виктора: «серьезные бои…», «упорные…», «ожесточенные…», «многократные атаки противника…», «ожесточенные атаки превосходящих сил противника…»

Пал Севастополь.

И Мария, услышав эту весть, расплакалась. И никто не узнал, как мучилась она в ночь с 3 на 4 июля 1942 года.

И долго не шли письма.

* * *

(Пал Севастополь…

Я слышал об этом утром рано, сидя в телеге.

И буйволы собирались везти нас в горы, к чабанам. Скоро заскрипят колеса, и начнутся ореховые рощи. Высоко в горах…

А матери нельзя в горы, у нее больное сердце.

Но она будет лечить чабанов.

И запасаться на длинный год, чтоб прокормить меня и моего младшего брата, старую мать отца заготовленным впрок, пережаренным в масле мясом.

И будут ночью звать ее к больным.

Она будет ездить и ездить на коне все выше и выше в горы.

Но ей нельзя!

И все-таки она поедет.

Пал Севастополь.

А там отец.

И мы долго не трогались в путь, мать не могла отойти от репродуктора, буйволы устали ждать.

Где я, а где Катя…)

* * *

Однажды к ним явился нежданный гость. Вернее, Мария все время ждала его, брата Виктора. Ждала, а последние дни забыла о нем.

Катя сразу узнала Николая, хоть видела дядю только один раз, на даче у дедушки.

Николай, уронив палку, поднял Катю на руки. Девочка крепко прижалась к колючей щеке дяди. И лицом, и голосом он очень походил на отца. И с ним в дом вошла сила — все они с мамой одни и одни, а рядом — Клава, молчаливая и затаившаяся… Вот мама обрадуется!

Катя быстро наклонилась, взяла тяжелую палку с металлическим набалдашником и протянула дяде. Она помогла ему раздеться и побежала на кухню ставить чайник.