На скамье у входа в подъезд рядом с лифтершей, накинувшей на плечи тулуп, сидели двое наших друзей.

— И оба тебя спрашивают, а не мужа, — с довольным видом сказала лифтерша жене, скользнув при этом взглядом по моему лицу; однако в этот вечер я был далек от тех чувств, которые пыталась разбудить во мне лифтерша.

Белобровое, нежнокожее лицо младшего гостя залилось ярким румянцем. Он поднялся со скамьи и сразу же стал выше всех.

— Я за вами.

— Что-нибудь случилось?

— Нет, — Ваня поправил золотистые волосы. — Хотя, да, случилось…

— Поднимайся, дома все расскажешь.

— Не могу, спешу очень. — И тут же спросил — Придете сегодня провожать меня?

— Далеко собрался?

— В армию. Будут гулять всю ночь. Завтра в семь я ухожу.

Выглядел Ваня встревоженным. По природе общительный, приходя к нам, он рассказывал о работе, о доме, о своей чехословацкой «Яве», которую недавно купил… Но сегодня он не был настроен на долгий разговор, явно нервничал. Поправив «молнию» потертой кожаной куртки, он кивнул в сторону мотоцикла, прислоненного к ограде палисадника.

— Я поехал. Будем ждать. И вы, если можете, приезжайте, — сказал он второму гостю, давнему школьному товарищу жены. Наши гости, по чистой случайности, были тезками. Но так уж повелось, что старшего мы издавна называли Иваном…

Ваня весь был в своих заботах и моих слов о том, что мы приедем, кажется, и не слышал. Ловко оседлал машину. Светлые волосы его блестели в сумерках, будто подсвеченные изнутри. Рев, дымок — и умчался.

Поднялись на лифте втроем.

— Зачем только таких детей в армию берут?!

Это сказала Майя: она смотрела на армию глазами матери, у которой подрастает единственный сын. Пройдет пять-шесть лет, и сегодняшние тринадцатилетние…

— Какой же он ребенок? Крепкий, ловкий, в строю будет стоять первым.

— Очень это важно, где стоять в строю, — усмехнулась Майя.

— Ты не права, — вмешался Иван. — Армия приучит парня к дисциплине, к труду.

— Он и без армии дисциплинированный, только потеряет годы, а так бы поступил в институт.

— После вечерней школы попробуй пройди по конкурсу, — заметил я Майе. — Кроме всего прочего, для тебя не секрет, что учился Ваня далеко не блестяще.

— Для тех, кто работает на авиационном заводе, — не унималась Майя, — это не помеха, у них свой конкурс.

— Ты что же, считаешь, что и я теряю годы в армии?

— Что ты сравниваешь, Иван? Ты закончил академию, прежде всего ты инженер, а потом военный.

— Для меня это единое целое, — сказал Иван, погладив кармашек кителя, набитый какими-то документами. — А для парня, чем быть плохим инженером, лучше послужить в армии. Служба еще никому не повредила, скорее наоборот.

— Не уверена, что армейская дисциплина очень помогает тебе в твоей личной жизни.

— Уж тут возразить нечем! — Иван расхохотался и развел руками. — Что правда, то правда.

Ивану действительно не повезло с женами — и с первой, и со второй; единственно, кто связывал вторую семью, — был сын; да еще нежелание Ивана, чтобы, упаси бог, его семейными делами занимались на службе, у них там строго, народ собрался придирчивый, требовательный, взгреют так, что не возрадуешься. Он как-то сказал мне: «Ведь не остановишь ее, обязательно пойдет плакаться в партбюро, до высокого начальства доберется!..» Хорошо еще, с первой уладилось миром.

— Ребята, а я тоже к вам с приглашением.

— С каких пор вы приглашаете гостей? — удивилась Майя.

— Не мы, а я приглашаю. Ее величество с наследником на курорт отправились.

— Решил и себе курорт устроить?

— А как же? У нас все по графику: начинаю с вас, так что цените и соглашайтесь, пока я не раздумал. Приходите завтра к семи.

Мы наспех выпили по стакану чаю. Майя накинула легкое пальто, я — пиджак. И снова мы вышли из дому. Втроем спустились в метро. И здесь наши пути с Иваном разошлись.

* * *

На последней станции линии метро, обозначенной на плане зеленым, сезамовые двери вагонов раскрылись настежь. По лестнице поднялись наверх. Рабочий день закончился давно, загородники, закупив все, что смогли унести руки, в московских магазинах, вернулись домой, так что в автобусе было малолюдно, без обычной суеты и толкотни.

Впереди на разветвлении магистралей возвышался скелет двадцативосьмиэтажного дома, который возводили каким-то новым методом. Комнаты-клетки просматривались насквозь. Автобус повернул налево, дом-скелет остался справа.

Автобус шел по новым районам города. Мы нырнули в освещенный желтыми светильниками туннель, проложенный под каналом, наперегонки мчались сначала с троллейбусом, потом с трамваем, обошли и тот и другой и, наконец, выехали за границы города, хотя многоэтажные здания городского типа стояли и далеко за чертой Москвы.

Постепенно каменные строения сменились деревянными домами, асфальтово-гладкие дворы города — зелеными садами, огороженными невысокими заборами.

В автобус волнами вливался прохладный, немного сыроватый воздух, студя оголенные плечи и руки по-летнему одетых девушек. Мимо мелькали черные сосны на густо-сиреневом небе.

Гул мотора шумел в ушах и после того, как мы вышли из автобуса.

Было темно. Прохлада и свежесть охватили нас. С асфальта мы свернули на тропинку, которая вилась вначале рядом с дорогой, а потом повела в боковую улочку. В тишине таял гул удаляющегося автобуса, вскоре он вовсе исчез. Где-то далеко хрипло залаяла собака. Ей отозвалась другая, вблизи. Под ногами поскрипывал песок, а тропка, белея, тянулась и тянулась. Высоко над желтеющими стволами сосен мерцали звезды, и они, казалось, двигались вместе с нами.

Вдруг мы услышали песню.

Простая короткая музыкальная фраза, неоднообразная благодаря мелодичности и естественности, повторялась в ночи, — то волна за волной разливалась по селу, то, набрав высоту, поднималась выше самых высоких сосен.

Это была любимая песня отца Вани. Среди других голосов пробивался его ведущий голос.

В такую же темную ночь похитил девушку, похожую на ломтик месяца, тоненькую и хрупкую, офицер — помещика сын, увез через леса, горы и долины, клялся в вечной любви, а потом, когда наскучила, бросил… Эту песню я слышал здесь много раз и все хотел записать на магнитофон именно в исполнении отца Вани, да все некогда и некогда.

Когда мы вошли в дом, первые тосты уже были сказаны, за столом царил хаос.

Из темноты попали в ярко освещенную комнату — для торжественного случая в люстру были ввинчены двухсотсвечовые лампы, слепившие глаза и источавшие жар.

С нашим приходом наступило нечто вроде обновления, руки потянулись к бутылкам и рюмкам, кто-то передвинулся, кто-то потеснился, и мы сели. Раздались возгласы: «Штрафную им!», «Пусть догоняют!», «Наливай полный стакан беленькой!»

Ванина старшая сестра старательно наполнила наши тарелки. Заливной судак окрасился соком трески в томате, салат украшала селедка в соседстве с голландским сыром и копченой домашней колбасой.

Сам Зять протянул мне граненый стакан водки. Это он кричал: «Пусть догоняют!» Отказаться было нельзя, и я, с надеждой взглянув на соленый огурец, пожелал счастливой дороги Ване и залпом выпил.

Майе Зять никакой штрафной не предложил. Он попросту побаивался моей жены. Еще в прошлое лето, когда мы жили здесь на даче, Майя говорила ему напрямик все, что о нем думает. И зятем она его первая прозвала. Этот худощавый мужчина часто приезжал к Ваниной сестре, у которой от первого неудачного брака было двое детей. Майя как-то сказала ему: «На двух стульях сидишь, Зять! И Валю женой называешь, и от своей уходить не хочешь!» С тех пор и пристало к нему «зять».

Водка, выпитая на голодный желудок, дала о себе знать. Звуки отдалились, будто уши заложило ватой. К действительности меня вернули громко произнесенные слова:

— Кавказский танец давай!

Это Зять, вездесущий и неугомонный, приказал гармонисту и, схватив со стола кухонный нож, воткнул его за пояс, раскинул руки и, не дожидаясь первых аккордов, вошел в мгновенно образовавшийся круг.