Там только нищие да облезлые коты… Нечего в окна таращится. Паучиха говорила, не прерывая своего танца. Будто разговаривала с призраком, который только и делает, что изо дня в день мешает ей существовать.
Как ни скорбно признавать, эта волосатая зараза права. За окном не было совсем ничего вдохновляющего: пара пьяных бродяг, держащихся друг за дружку в надежде не упасть лицом на пыльную дорогу, две кошки, яростно сражающихся за отбросы, оставленные возле ресторана, что расквартирован по соседству, да сосед напротив, чья бессонница, из-за вечно включенной керосиновой лампы, бесила Филиппа больше собственной.
– Не учи меня! Готовая пьеса может быть спрятана на самом видном месте, стоит лишь протянуть руку, как текст сам появится у меня в голове, – Филипп протер глаза. – Что ты можешь знать о творчестве?
Что я могу знать? Собеседница на секунду исчезла из поля зрения, заставив Лавуана забеспокоиться, и сразу же появилась буквально перед лицом француза. Я все это время писала вместе с тобой!
От такого внезапного появления Филипп опешил и врезался поясницей в подоконник. Спустя пару секунд, когда его дыхание восстановилось, он, сделав вид, что естественно ни капли не испугался, отправился обратно в постель, машинально погасив светильник. Его взгляд остановился на накрытой тканью клетке, в которой мирно спала купленная на местном рынке канарейка. Он купил ее, чтобы та скрасила его досуг, но как выяснилось, птица своим пением лишь раздражала Лавуана, мешая сконцентрироваться на работе. Сам себя француз убеждал, что компания животных ему куда ближе людского общества, но, лишь приютив первого питомца, понял, что ни с чем живым, даже с каким-то подаренным растением, что уже давно завяло у него на подоконнике, а уж тем более с милой пташкой, у него не может быть будущего.
У тебя ничего не получится…
– Не сегодня, меланхолия, – остановил паучиху Лавуан. – Сегодня я все еще полон решимости. Завтра я начну поиск своего вдохновения.
Завтра наступило весьма быстро. Обычно Филиппу было необходимо около двух часов чтобы уснуть. Бесконечно ворочаясь, он думал в такие моменты обо всем на свете и, дай бог, в эту ночь не придет меланхолия и не станет пожирать его остатки уверенности в себе. Утро выдалось солнечным, хотя наш герой терпеть не мог солнце. Он, северянин до мозга костей, переехал на юг Франции из Кале в поисках новых ощущений, в поисках нового «я», так как старое перестало его удовлетворять. Он надеялся, что, сбежав от проблем, накопившихся в его делах, он сможет начать здесь жизнь с чистого листа. Но он не учел тот факт, что в это путешествие он все равно взял самого себя, а стало быть, проблемы никуда не исчезли. Вот только к ним еще прибавилось летнее южное солнце.
Филипп встал с кровати и медленно побрел в сторону ванной. Она была общей, но очереди сегодня не было. Хороший знак. Надо отметить, что Лавуан был человеком весьма суеверным. Его суеверие не заканчивалось на глупостях вроде черной кошки или разбившегося стекла. Он верил и в магию чисел, и в предзнаменования, которые интерпретировал сам и в удобном ему ключе. Не подумайте, что у него была система. Даже если Филипп и пытался как-то рационально обосновать эту свою черту характера, его потуги можно смело назвать жалкими, ведь даже он сам не знал в чем же заключается его «система». Он закрыл скрипучую дверь в ванную. Дверь скрипела потому, что многие жильцы имели обыкновение хлопать ею, резко открывать и закрывать, чем раздражали писателя, а вот смазать петли никому в голову не пришло.
Француз уставился на свое отражение в зеркале. Оно его всегда отталкивало. Лавуана нельзя назвать некрасивым. Более того, многие дамы указывали на изящность и аристократичность его лица, но он пропускал это мимо ушей, ссылаясь на обычную человеческую лесть. Он видел в себе невероятную худобу. Она его удручала, но он решительно ничего с ней не делал. Он попытался пригладить свои неряшливые черные волосы, но они были непослушней маленьких детей и такие же своевольные. Синяки под глазами с каждым днем становились все больше. Боже мой. Много раз его спрашивали, как он спит, и каждый раз в ответ Филипп лишь говорил, что хорошо, а синяки – это ни что иное, как физиологическая особенность его организма. Разумеется, это была ложь, но с ней было проще жить. По своему обыкновению, француз, смочив руки холодной водой, зачесал свои уже слегка отпущенные черные волосы назад. Он всегда так делал, отдавая результат того, что станется с его прической на волю случая. Иногда они оставались приложенными весьма долго, но чаще всего с течением времени волосы начинали торчать в разные стороны, придавая и без того не лучшим образом ухоженному герою еще более неряшливый вид. Умывшись и побрившись, герой вернулся в свою комнату.
Канарейка во всю пела несмотря на то, что все еще была накрыта тканью. Солнечные лучи попали на клетку, и она видимо поняла, что уже день и можно доставлять всем окружающим удовольствие своим мелодичным голоском. Лавуан проснулся слишком уставшим, чтобы разделить эту радость с птицей, потому молча стянул покрывало с клетки и направился одеваться. Одежда хранилась в сундуке подле кровати. Ее было немного. Многие вещи, например, парадный костюм, который был подарен отцом Филиппа на первую премьеру его пьесы, были проданы в одни из голодных дней. Осталось лишь самое необходимое: пара рубашек, пара брюк, носки и старая бордовая жилетка. Одевшись и обув старые, уже истертые и дырявые в одном месте, башмаки, он взял дешевую тканую сумку, закинул в нее пишущую машинку, кипу листов и пулей вылетел из квартиры. Потом, естественно, вернулся, чтобы проверить закрыл ли он дверь и, когда его душенька успокоилась, спустился вниз.
– Мсье Лавуан, – как назло, мадам Бош находилась на нижнем этаже прямо возле выхода. – Вы сегодня собирались оплачивать проживание? – она поправила очки, ожидая положительного ответа.
Кошмар, заставляешь бедную пожилую женщину буквально клянчить деньги, которые ты и так обязан платить. Голос паучихи всегда раздавался где-то рядом, но благо при дневном свете ее сила была весьма ограничена, и она не так надоедала французу.
– Доброе утро, мадам Бош, – Филипп неплохо начал. – Мне со дня на день должны заплатить за новую пьесу.
Это была ложь. Наглая ложь. Француз истратил все деньги буквально вчера, пытаясь выиграть в рулетке. Удача, будучи той еще вертихвосткой, отвернулась от него, но Лавуан и не надеялся схватить ее за хвост так как прекрасно знал, что с дамами, а удача безусловно дама, у него никогда не ладилось.
– О чем пьеса, если не секрет? – мадам Бош пыталась быть тактичной, хотя по выражению ее лица было очевидно, что отмашка насчет скорой оплаты ее совсем не устроила, а ответ на представленный выше вопрос был мало ей интересен.
– История любви, – неохотно ответил Филипп, попытавшись обозначить еще ненаписанную пьесу так широко, как это только возможно.
Первая правда за утро. Молодому писателю заказали написать пьесу, которая бы ориентировалась прежде всего на дам, в основе которой была бы любовная линия, доступная и понятная широкой публике. Эта новость его не обрадовала, ему нравились монументальные труды о великих свершениях, великих личностях, истории с богатым миром и множеством главных героев, за плечами которых можно было увидеть силуэты собственных, не менее интересных историй.
– Не думаю, что схожу на такое, уж извините, – мадам Бош начала уходить, понимая, что ни денег, ни интересного диалога она сегодня не получит. – Очередная постановка для молоденьких дур, ждущих своего принца. Слишком я стара для этого.
Уговаривать старуху Филипп не стал, да и не в его это интересах. Он лишь однажды видел ее в театре, но по выражению ее лица не представлялось возможным понять нравится ей пьеса или нет, уж больно черствой оказалась старуха. Лавуана такие люди раздражали. Может, потому что он сам был таким. Ему катастрофически не хватало экспрессии в жизни, не хватало заряда энергии, потому он искал его в других людях и, если человек не мог зарядить Филиппа своей энергией, тот от него избавлялся, буквально выбрасывая такого человека из своей жизни.
