"Риторическая дипломатия, использованная для того, чтобы побудить союзников сплотиться перед лицом советской угрозы, на самом деле поставила под угрозу единство западного альянса", - заключил спустя годы историк Государственного департамента Крис Тадда. "Стремясь представить европейские интересы как часть более широкой схемы противостояния советской угрозе и повышения безопасности свободного мира, Эйзенхауэр и [Фостер] Даллес вместо этого ослабили уверенность европейцев в своей способности обеспечить эту безопасность. Европейская общественность и пресса сопротивлялись попыткам Вашингтона "просветить" их и гневно реагировали на все попытки Соединенных Штатов заставить Европу последовать их примеру".

Менее чем через месяц после того, как Фостер придумал концепцию "мучительной переоценки", он представил вторую фирменную фразу: "массированное возмездие". Это, предупредил он в своей речи перед старыми друзьями из Совета по международным отношениям, то, что Соединенные Штаты готовы обрушить на Москву в ответ на провокацию в любой точке мира. Это тоже прозвучало как пустая угроза, поскольку никто не верил, что США начнут ядерную войну из-за пограничной стычки. Кроме того, это была неточная транскрипция слов Фостера, поскольку на самом деле он угрожал "массированной ответной мощью". То же самое произошло и с третьей фразой, с которой он навсегда ассоциируется: "откат" коммунизма. Он предпочитал называть свое поощрение антикоммунистического восстания "освободительной политикой". В любом случае это тоже было риторикой, как показала его неспособность поддержать восставших рабочих в Восточном Берлине. Все три понятия, которые американцы напрямую ассоциировали с Фостером, - откат назад, мучительная переоценка и массированное возмездие - были лишены серьезного смысла. За годы его правления Соединенные Штаты никогда активно не стремились к "освобождению" стран, находящихся под властью коммунистов, не рассматривали возможность "переоценки" поддержки Западной Европы и не были готовы применить ядерное оружие в ответ на локальную войну по доверенности.

Фостер осознавал разрыв между своей риторикой и реальным положением дел в американской внешней политике. Это его не беспокоило, поскольку он считал, что представление Советов как неумолимого зла - это способ обострить страх людей и тем самым повысить их готовность и национальное единство. Эйзенхауэр согласился с ним. На публике оба человека настаивали на том, что они открыты для возможности заключения соглашений с Советским Союзом, но на самом деле они считали, что любое существенное соглашение невозможно. Фостер заявил Совету национальной безопасности, что переговоры по разоружению - это "операция по связям с общественностью". Эйзенхауэр призвал госсекретаря выступить с предложениями, которые будут "действительно привлекательны как для нашего народа, так и для всего мира", но они согласились, что это не должны быть действительно новые шаги - только старые предложения в "разных упаковках", перевязанных "разными цветными ленточками".

"Восприятие того, что СССР использует переговоры для того, чтобы привлечь общественное мнение к американской неуступчивости и оказать давление на США с целью заставить их пойти на негарантированное ядерное разоружение, заставило американских политиков отнестись к советским предложениям как к простой пропаганде", - пишет один из историков. "Американские чиновники полагали, что, приняв советское предложение, они добавят респектабельности советскому руководству и повысят престиж Москвы. С их точки зрения, согласие с советской инициативой было равносильно пропагандистскому поражению перед мировым общественным мнением..... Задачей становилось обойти противника в борьбе за общественное мнение; позиции выдвигались скорее для того, чтобы завоевать общественное признание, чем для того, чтобы проложить путь к компромиссу за столом переговоров".

В первые годы своего правления Фостер и Аллен считали, что коммунистическая угроза нависла над четырьмя отдаленными "форпостами свободы": Ирану, Гватемале, Корее и Индокитаю. Однако оба они в силу воспитания и опыта считали Европу центром мира. Это вызывало у них яркие опасения не только потому, что Европа казалась уязвимой перед возможным советским нападением, но и потому, что многие европейцы желали скорее примирения, чем конфронтации. Ошеломленные разрушительными последствиями Второй мировой войны, они сопротивлялись риторике Вашингтона о страхе и вражде, и часто избирали лидеров, которые стремились успокоить напряженность на своем континенте, а не обострять его раскол.

В течение многих лет Фостер продвигал идею европейского единства. После того как в 1946 г. Черчилль объявил, что на континенте опустился "железный занавес", Фостер скорректировал свое видение и стал считать западноевропейское единство если не политическим, то, по крайней мере, военным. К моменту его вступления в должность в 1953 г. этот императив казался ему как никогда актуальным, как из-за советской угрозы, так и из-за того, что неуклонная приверженность президента Эйзенхауэра сбалансированному бюджету не позволяла Соединенным Штатам разместить войска на континенте. Чувство срочности подтолкнуло его к созданию Европейского оборонного сообщества, которое провалилось после отказа Франции и Великобритании участвовать в нем. Лидеры обеих стран не разделяли точку зрения Фостера - особенно после смерти Сталина - о том, что Советский Союз непримиримо враждебен и поэтому переговоры бессмысленны.

Поскольку оба главных европейских союзника Америки с сомнением относились к подходу Фостера к коммунизму, он был рад найти родственную душу в лице канцлера Западной Германии Конрада Аденауэра. Ни один государственный деятель не был так близок Фостеру, как Аденауэр. Эта близость распространялась и на Аллена, который с благословения Аденауэра налаживал тесные связи между ЦРУ и западногерманскими спецслужбами, и на их сестру Элеонору, которая в 1950-е годы была одним из самых известных американцев в Германии. Она была первым членом семьи, с которым Аденауэр познакомился за обедом в начале 1953 года.

"Аденауэр хотел знать все, что можно, о Джоне Фостере Даллесе", - пишет Элеонора в своих мемуарах. "Я рассказала ему, что у Фостера были новые, но близкие отношения с нашим президентом. Я сказала, что он также несколько раз бывал в Германии..... Тот обед стал моей первой встречей с этим поистине великим человеком, которому предстояло стать другом для меня и моих братьев".

Вскоре после этого Фостер прибыл в Бонн и впервые встретился с Аденауэром. Их совместимость началась с характера. Оба были холодны и официальны, редко развлекались, никому не доверяли и придерживались моральных норм, сформированных традиционным христианством. Их сблизила идеология. Аденауэр считал, что Западная Германия должна бесповоротно связать себя с США и делать все необходимое для поддержания их союза - эта политика получила название Westbindung. Он был единственным европейским лидером и одним из немногих в мире, кто разделял антикоммунистическую воинственность Фостера и осуждал Советский Союз в выражениях, которые Фостер мог одобрить, например, когда он описывал его как обладателя "катаклизмической силы безбожного тоталитаризма". Их отношения были настолько близки, что в преддверии выборов в Западной Германии в конце 1953 г. Фостер публично предупредил, что поражение Христианско-демократического союза Аденауэра будет "катастрофическим" для Запада. Лидеры оппозиции выразили протест, но Аденауэр был успешно переизбран. Фостер посещал его чаще, чем любого другого мирового лидера, - в общей сложности тринадцать раз за шесть лет пребывания на этом посту.

Дружелюбие Аденауэра позволило Аллену приступить к реализации одного из своих самых амбициозных проектов - прокладке тоннеля из Западного Берлина в Восточный, с помощью которого ЦРУ могло бы прослушивать системы связи советского блока. Аллен признал в Совете национальной безопасности, что его ведомство не имело представления о Советском Союзе из-за "недостатков серьезного характера". Первый шпион, которого он послал в Москву, был соблазнен своей домработницей, оказавшейся агентом КГБ СССР, сфотографирован с ней в постели, подвергся шантажу и был уволен, когда правда вскрылась. Второй был быстро обнаружен и выслан. Затем, в конце 1953 г., один из сотрудников Аллена в Берлине, которому было поручено сфотографировать письма, похищенные из почтового отделения Восточного Берлина, обнаружил планы строительства новой подземной коммутационной станции вблизи границы между Востоком и Западом. Аллен поделился этим открытием со своим британским коллегой, сэром Джоном Синклером, и они договорились о совместных раскопках.