Пакет был у Водовоза, и, чтобы он не успел прогнуться и отдать наше добро, я сразу послал всех троих, с максимальной точностью указав адрес. Идите, мол, и вернитесь с улыбкой и магнитиками. А лучше оставайтесь там. После этого мне ожидаемо сказали о моей борзости и ожидаемо дали в морду. Ну, в общем, первые начали, а я в таких ситуациях за себя не отвечаю. Непонятно только, почему они все втроем кинулись на меня. Водовозов их не заинтересовал, что ли? Я с большим удовольствием треснул одному в челюсть, а другого пнул так, что у него хрустнуло колено. А не надо пытаться отобрать у людей то, что они купили себе.

Потом перед моим носом что-то блеснуло. Не будь во дворе фонаря, я бы и не увидел этот нож. Но я заметил и схватился за лезвие. Всегда лучше порезать руки, чем дождаться, пока лезвие окажется у тебя в животе. Боль была такая, что потемнело в глазах и затошнило. Но нож я выдернул и уже с ним в руке свалился в грязь. Кто-то рядом дурным голосом заорал:

– Пожар! Помогите! Пожар!

Я вскочил. Где пожар? Какой?

Парни тут же разбежались, а я увидел, как из-за дерева выходит эта самая кукла Катя.

– Где… пожар?

– Меня папа так орать научил, – доложила Катя, – если кричать «убивают», никто не высунется. А так…

Я огляделся. Водовоза не было.

– А твой друг сразу убежал.

Что ж, от Витька можно было ожидать. Я прижал порезанную руку к животу, меня трясло. Не то от боли, не то от воплей этой дуры. Надо было прогнать ее, но мне пришла в голову другая идея:

– У тебя деньги есть?

Она поспешно закивала:

– Есть, и аптека на остановке. У тебя кровь. Давай я схожу за йодом. Надо руку обработать.

– Вон видишь магазин? Купи бутылку водки.

– Зачем? – удивилась Катя.

– Ты что, думаешь, тебе чистый спирт продадут в аптеке? Ненавижу йод.

– А, да, я понимаю. Да, я сейчас.

Я доковылял до лавочки у магазина, думал, придется ждать, но Катя вернулась почти мгновенно. Я открыл бутылку, плеснул на ладонь. Порез был глубокий, и защипало так, что я чуть сознание не потерял. Пожалуй, надо было использовать водку не для дезинфекции, а для анестезии. Я сделал несколько глотков. Глаза Кати из круглых стали квадратными.

– Один – один, – сказал я, – я тебя спас, ты меня спасла. Можешь проваливать.

Она повернулась, чтобы уйти.

– Стой. Твой папа – кретин. Никогда не кричи «пожар», ты понятия не имеешь, что это такое. Теперь иди.

Спотыкаясь и наступая в лужи, я ругалась про себя так, как папа обычно ругается во время футбольных матчей. Только папа все эти слова произносил во множественном числе, а я – в единственном. Одному только человеку адресованные. Себе. Ведь сегодня днем, в библиотеке, Андрей ясно дал понять, что знакомиться и общаться со мной не собирается. Я позлилась-позлилась, потом сходила к подружке Наташке в общагу, выпила с ней чаю и так не вовремя подобрела. Поэтому, когда увидела на остановке Андрея и его друга, пошла за ними. Даже не так. Не я пошла – ноги понесли. Сознание свое за лето я от Громова очистила, а вот подсознание… Я и двинулась следом. Если бы кто-то остановил и спросил зачем – не ответила бы. Где он живет, я знала со школы, и это был совсем другой район. Поговорить? Уже всё обсудили. Посмотреть на него? В темноте со спины глядеть на куртку с капюшоном? Нет, я, конечно, не в себе, но не до такой же степени… Тем не менее я шла непонятно куда, непонятно с какой целью, по мокрому снегу, а вокруг стремительно темнело. С точки зрения безопасности поступок – на уровне поездки в лифте с подозрительными типами. Подозрительные типы и нашлись, не по мою душу, так по его. Между прочим, если бы я не заорала, его могли убить. А вместо «спасибо, Катя» или хоть какого-то разговора он меня просто послал. Сейчас я должна была его ненавидеть. А ненавидела себя. За то, что ушла. Мало ли что он там сказал. Крови-то было…

Пока доехала до дома, окончательно утвердилась в мысли, что ушла зря, поступила ничуть не лучше, чем этот его друг. Сразу в сторону и бежать. Зачем он с ним вообще ходит? С Данькой поссорились? Или тот в другой университет поступил? Данька не убежал бы.

Отогревшись в ванной и притащив в свою комнату чай и пирожки, я снова достала ту фотографию. Как будто, если на нее чуть дольше посмотреть, она скажет мне человеческим голосом, почему Андрей Громов, который никогда слова плохого девчонкам не говорил, за день нахамил мне два раза, совершенно не затрудняясь пил водку из горлышка и вообще не удивился, что на него во дворе накинулись с ножом. Не может человек так измениться за два года. Так не бывает.

Фотография, естественно, молчала, пришлось убрать ее подальше.

На кухне допекалась последняя партия пирожков.

– Мам, а если порезаться и промыть водкой, этого хватит? Чтобы не было заражения крови, например?

– Катя, ты порезалась? В каком месте? Покажи!

– Да не я, это так, в универе.

– А то я уже испугалась…

Да, мам, конечно, если с Катей все в порядке, можно и не пугаться. Хотя все ли с ней в порядке? Теперь я не была в этом уверена. Но, думаю, маму хватил бы удар, узнай она, что нормальность дочери закончилась ориентировочно в начале девятого класса, когда та додумалась влюбиться в самого красивого парня в школе. Наверное, потому что родители мне всегда твердили, что я самая лучшая и могу все. Вот я и поверила, и нет чтобы подобрать объект попроще… У Катеньки мания величия. Катенька на меньшее не согласна… И все-таки что же должно произойти, чтобы человек стал таким неузнаваемым? Все меняются, да. Я тоже изменилась, особенно за это лето. Но не так же сильно…

В следующий раз я увидела Андрея через неделю. И снова в библиотеке. Пришла готовиться к сессии и даже, между прочим, уже перестала думать о том, почему Громов мне тогда нахамил. Ну… почти перестала.

Наверное, он чувствовал, когда я начинаю его забывать и расслабляться. И появлялся всегда мне назло. Ничем другим такие совпадения объяснить было нельзя.

Я напряглась. Совсем не собиралась с ним заговаривать – двух прошлых бесед мне хватило. Но он подошел сам, сел рядом, положил на стол свои учебники, нашел на телефоне какую-то музыку, заткнул уши наушниками… Я осторожно посмотрела на его руку. Конечно, порезы были еще заметны. Мог бы и поздороваться. Но он не поздоровался, и я промолчала.

Теперь мне оставалось либо плюнуть на то, что я сижу рядом с ним, и заниматься, либо плюнуть на занятия и сосредоточиться на ощущениях. Будь я романтической дурочкой, точно пошла бы по второму пути. Но я же Катя-которая-все-может! Жалко, у меня нет наушников, я их потеряла. С ними было бы легче делать вид, что мне все по барабану.

Мы просидели так, наверное, целый час, уткнувшись каждый в свою тетрадь. Не могу сказать, что я очень хорошо соображала. Все-таки его соседство не пошло мне на пользу. Напишу несколько предложений – и забываю, что написала.

Наконец я должна была признать, что организм в целом у меня сильнее голоса разума. Гормоны и все такое… По крайней мере пока. И я решила подкормить этот организм бутербродами. Живот уже сводило от смеси голода, волнения и все-таки злости – как Андрей может сидеть рядом со мной, как с неодушевленным предметом.

Бутерброды у меня с собой были вкусные, с колбасой. Наверное, в другое время я бы постеснялась шуршать пакетом и жевать при объекте своей страсти. Но он, между прочим, при мне водку пил и не стеснялся. Я решительно достала бутерброд, откусила и тут услышала:

– Жрать над библиотечным учебником… До чего докатились первокурсники…

– Завидно? – спросила я. – Завидуй молча.

И стала ждать, когда он мне снова нахамит. Теперь хоть есть за что. Но он вдруг процитировал мультик времен детства моих родителей:

– Неправильно ты, дядя Федор, бутерброд ешь…

– А что, неужели надо колбасой на язык?

Я повернулась и увидела, что он вытащил один наушник и теперь внимательно на меня смотрит. Кажется, совсем не собираясь со мной ссориться. Или заинтересовавшись, откуда и в моем культурном коде такое ретро…