– Армия – это стадо баран… И Абдурахман баран?..

4

Кормили на губе тоже хорошо, намного лучше, чем в дивизии, правда тарелки и ложки плохо шнуры вымывали (старательных духов и чижей не было на губе фактически), и есть было неприятно.

Курить не разрешалось в камере, но курил я в срок наказания больше обычного – по крайней мере, в полтора раза. Каждый день мы выезжали на работу, там через гражданских покупали сигареты и проносили в камеру. Как нас ни шмонали (особенно краснопогонники усердствовали – пехота, когда их караул был), наши молодые лёгкие регулярно наполнялись ароматным табачным дымом.

Правда, скуривать приходилось сигарету полностью, чтобы не оставалось бычка: на иголку окурочек накалывали и тянули губами почти пламень. Чего там только не выдумали. На нарах, то есть пристёгивающихся к стене щитах, у нас было вырезано шахматное польце, мы играли в миниатюрные шашки из хлеба (для изготовления чёрных шашечек в хлебный мякиш замешивался сигаретный пепел), были у нас и кубики с точками, и даже карты – отрезанные пополам для компактности полколоды.

Но в карты было очень опасно играть – всей камере могли намотать по двое лишних суток, а старшему наверняка впаивали десятку. Любая щель, любая чуть заметная дырочка в стене использовалась как тайник для всех незаконных предметов. Особенно вэвэшники были этого дела умельцы и конспираторы (куда там Ленину с его примитивными молочными чернилами).

Вечером после шмона мы спокойно проводили время в камере: играли, курили и просто беседовали, обмениваясь разгильдяйским опытом различных родов войск. Больше всех мне стройбатовцы понравились – лихие ребята. Они себя гордо называли на голливудский манер вэстэрами, от ВэСтр – военный строитель, значит. У них можно было на трое суток из части слинять, и никто не замечал этого. Не как в РВСН: часть, с понтом, постоянной боевой готовности: шаг влево, шаг вправо – попытка к бегству. Хотя и у нас части разные были. Полк мобильных ракет «Тополь» на шестнадцатой площадке как-то по боевой тревоге в течение дня собирался – к обеду шнуры поподтягивались из самохода, к вечеру – старые с офицерами подошли.

Никакие нормативы нашей армии не нужны с такой мобильностью, мы пока доберёмся до их выполнения, американцы три запуска успеют произвести. Но зато Советская армия была сильна своей непредсказуемостью: «Кто на красную кнопку сапог поставил?!»

Несмотря на динамику моего срока, прошёл он быстро.

В армии нетрудно сидеть в заключении, – армия сама заключение. Да ещё какое! В дисбате, говорят, совсем плохо. Здесь, наверное, как общий режим со строгачём соотношение.

Как-то к нам в дивизию из лагеря вэвэшный офицер приезжал. Согнали всех серо-бурошинельных в клуб. И он лекцию проводил просветительную. Рассказывал, как зэки у них на зоне отбывают наказание.

Цель этой беседы была – застращать нас ужасами лагерных порядков. В дивизии тогда повысилась преступность, злоумышленники из солдат роты охраны ночью взломали чепок, а в инженерно-сапёрном батальоне одного чижа забили насмерть. Получилось же наоборот – как реклама. И кино зэкам регулярно показывают, и в рационе овощи, и работы интересные, и специальность получить можно. Не зря на губе стройбатовец, отсидевший до службы, говорил, что на зоне лучше, чем в армии, – в армии беспредельней.

***

Старшина появился неожиданно. Сначала Короля завели, потом меня вывели. Отдали обратно ремень. Начгуб хотел мне не мой, дерматиновый, подсунуть – ловкач. Но я и тут отстоял свою позицию и получил кожаный ремень, правда не свой, а более старый. Они там, в сейфе, всех арестованных вместе, как сплетённые в клубок змеи, находились. Где там было мой отыскать – невозможно.

В последний день моего заключения на гауптвахте мы с музыкантом, Кошкельдиевым и ещё одним чудиком из стройбата поехали строить новую комендатуру. Вместе со стройматериалами мы тряслись в кузове ЗИЛа на серых улицах города. Нас пронизывало в открытом кузове.

– Не май месяц, – процедил музыкант, взъерошенный, в красных погонах.

– И климат ближе к северному, чем к южному, – сказал я.

Маска скифских изваяний не сходила в тот день с лица Кошкельдиева, а военный строитель смотрел на прохожих, пробуя рукой ветер за бортом ЗИЛа.

ЗИЛ въехал в ворота КПП. Солнце где-то пряталось: небо зияло сыростью, наводя тоску по дому. От того, что в камере было жарко, холоднее было на улице. Кутаясь в шинели, мы занесли минеральную вату, фанеру и доски в комендантское помещение. Два плотника ставили стенку, разделяя простор старого дома. Мы стали поддерживать фанеру и подавать им молоток.

Работой руководил прапорщик в лётном бушлате. Он сдвигал на затылок фуражку из ателье, без знаков различия больше напоминая разухабистого капитана или старлея.

Лётный прапорщик весело представился Алексеем и разговорился с мужиками. История его жизни излилась тогда на безразличных плотников и как бы несуществующих солдат-арестантов. Прапорщик говорил непринуждённо, обращаясь к гражданским, но будто невидимому вездесущему слушателю, в пустоту или в вечность. Он был весел, двигал фуражкой и выворачивал душу.

В детстве Алёша мечтал об истребительной авиации. Авиапарады в Тушине вызывали в его душе волнение: неделю потом, ложась в постель, он видел заходящие на вираж серебристые звенья МИГов, снова его охватывало чувство радости, и он ворочался, подолгу не мог уснуть.

Но отец Алёши, несмотря на довольно заметную в партийных кругах фамилию, был интеллигентом. Он считал, что в армию идут глупые люди, а не такие, как его Алёша, который в шесть лет знал таблицу умножения и учил английский язык.

Стальная логика чеканила слова отца – разве умный добровольно выберет военную службу? Наконец – существует пассажирский воздушный флот и Московский авиационный институт. Но почему-то мирные самолёты не приводили в восторг этого мальчика, оставляли его равнодушным.

Ломая график начальника, отец проверял уроки и говорил притчами: «У отца было три сына: два умных, а один – футболист». И покорный сын вместо футбола спускался в метро с широким мольбертом, стесняясь своего вида. Алёшу ждало будущее, серебристые мечты невинно падали с неба под мудростью отца и ложились ватой под материнским страхом. Он шёл на медаль и поступил в престижный вуз (с бронью от службы в армии).

Когда Алёша был студентом, его мама говорила: «Мальчик учится», – и давала деньги. Подросший мальчик больше заинтересовался девочками, чем сопротивлением материалов. Теперь он был выразителен и отравлен ядом цинизма (ядом, сбивающим лёгкий ритм девичьих сердец); он играл печоринские роли и доигрался: очередная девушка невнимательно отнеслась к порыву его души, оказавшись стервой.

Об этой распространённой истории не хочется и говорить, но Алексей впал в депрессию и забрал документы из института на втором курсе.

Пришла повестка из военкомата и долго лежала на столе. От повестки мама расстраивалась, у неё начались красные пятна на лице. Мама плакала, а несгибаемый отец ходил по московской квартире, роняя предметы. Его принципы рушили красные пятна: он снял трубку и набрал номер из блокнота. Звонок оказал влияние: Алексею выдали военный билет без записей о службе; он швырнул билет в тумбочку и бродил по аллеям, отрешаясь от мира.

На следующий год его восстановили в институте. Это был уже не тот баловень судьбы. Неуловимые чёрточки сделали его лицо загадочным и даже с неким привлекательным для институтских барышень траурным оттенком. Теперь это был замкнутый молодой человек. Он не встречался с девушками, чем ещё больше распалял их интерес. В конце концов, ему перестали делать глазки, вынеся диагноз: «странный». Когда Алексей бросил институт на четвёртом курсе и ушёл в армию, этот диагноз вполне подтвердился.

Обманув бдительность родителей, он добился переосвидетельствования. (Что, впрочем, оказалось несложным.) Всё же это был редкий случай – человека с «белым» билетом взяли в армию. Но как учит нас жизнь – нет ничего невозможного.