Отец как-то сказал:

– Странный ты какой-то. Все время проходишь лавку, зажмурившись. Здесь идти-то нечего, метра четыре от силы. Это что, ритуал какой-то особый?

– Что-то в этом роде, – ответил я. – Не хочу, чтобы эта лавка погубила меня так же, как тебя. Вот я и закрываю глаза. Мне вообще все равно, что здесь происходит, абсолютно неинтересно!

Надо сказать, что это была одна из лучших суконных лавок в городе. Там продавались самые красивые ткани. Но я никогда не смотрел по сторонам. Просто зажмуривался и шел дальше.

– Но тебе не обязательно закрывать глаза, здесь нет ничего плохого, – возразил отец.

– Кто его знает, – ответил я. – Все это отвлекает, а я не хочу отвлекаться.

Я был старшим сыном, и отец, естественно, хотел, чтобы я ему помогал. Он мечтал о том, что я выучусь, вернусь обратно и возьму управление лавкой на себя. Сам он справлялся неплохо. Постепенно лавка становилась все больше и больше.

– Кому я все это оставлю, как не тебе? Я уже не молод. Что же, мне вечно стоять за прилавком? – порой говорил он.

А я отвечал:

– Нет, я не стану управляющим. Ты ведь можешь передать дела кому-нибудь другому. У меня есть младшие братья. Они уже давно положили глаз на твой магазин, вот только боятся, что ты все оставишь мне. Я уже говорил им, что меня опасаться не нужно. Я им не конкурент. Отдай лавку им.

Но в Индии традиционно наследником становится старший сын. Мой отец сам был старшим, поэтому магазин достался ему. И все, чем он владел, должно было перейти ко мне. Естественно, он беспокоился. Как только он ни пытался меня уговаривать! Но у него ничего не вышло.

Он говорил: «Даже если ты станешь врачом, ты за месяц не заработаешь столько, сколько я за один день. А сколько ты будешь получать как инженер? Даже если станешь профессором… Да любой профессор с радостью согласился бы у меня работать. Их теперь как собак нерезаных – этих ученых-академиков, и все они без работы».

Сначала он уговаривал меня не поступать в университет, потому что боялся, что за шесть лет я стану совсем чужим и буду жить где-нибудь далеко от дома. Тогда он никак не сможет меня воспитывать. Он и так жалел, что они с матерью отправили меня на целых семь лет к бабушке с дедушкой. Но я ему сказал:

– Ты не бойся. То, чего ты боишься, уже случилось. Там у меня была хорошая школа! Те семь лет… Ни одному университету меня не испортить. Я и так уже испорчен хуже некуда, совсем от рук отбился. Все твои уговоры – уважение, деньги, положение в обществе – все это для меня ничего не значит. Не волнуйся, я не собираюсь становиться ни врачом, ни инженером. Я хочу всю свою жизнь быть бродягой.

– Час от часу не легче! – воскликнул он. – Уж лучше бы ты стал врачом или инженером. Но бродягой? Это что за новая профессия такая? Хватило же мозгов додуматься – бродягой! Да бродягам самим стыдно, когда их так называют. А ты своему родному отцу говоришь, что хочешь всю жизнь бродяжничать.

– Да, хочу, – ответил я.

Тут он вновь на меня накинулся:

– Тогда зачем тебе университет?

– А я хочу быть ученым бродягой, не тем бродягой, который скитается потому, что больше ничего не умеет, вот и скитается от безделья. Нет, я хочу быть другим бродягой. Сначала я хочу доказать миру, что могу быть кем угодно. Я просто хочу бродяжничать, но не из-за слабости характера, а из-за силы. Тогда меня будут уважать, даже если я – бродяга. Ведь уважают не за профессию или деньги, а за силу духа, четкость мысли и житейскую мудрость, – ответил я. – Пойми правильно: я хочу учиться в университете не для того, чтобы потом найти хорошую работу. Я рожден не для этих глупостей. В мире так много людей, которые готовы ими заниматься. Но вот образованных, мудрых и утонченных бродяг просто нет. А они нужны. Нищих-то полно, только все они – люди третьего сорта, попросту неудачники. Сначала я хочу стать очень успешным и только потом послать все к черту и стать странствующим философом.

Отец сказал:

– Не понимаю я твоей логики, но раз уж ты решил стать бродягой, тут ничего не поделаешь.

Те семь лет… он снова и снова повторял: «Эта была наша самая большая ошибка. Уж мы-то сделали бы из тебя человека. Но эти старикашки тебя вконец испортили».

После смерти наны бабушка уехала из деревни. Ее сердце было разбито. Я повидал много супружеских пар, когда путешествовал по Индии. Я жил в самых разных домах и видел их семейную жизнь изнутри, но ни разу не встречал мужа и жену, хоть чем-то похожих на моих стариков. Они действительно любили друг друга. То была настоящая любовь.

Бабушка переехала в город, в котором жил мой отец, однако она предпочла жить отдельно. Она не любила всех этих шумных родственников: братьев моего отца, их жен, детей – целая толпа. «Мне тут не место, – сказала она. – Всю свою жизнь я прожила с мужем в тишине, не считая, конечно, тех семи лет, что ты был у нас. А так, мы не слишком много разговаривали… как-то было не о чем. Чаще всего мы просто сидели рядом и молчали». Она сказала: «Я хочу жить одна». И ей подыскали дом возле реки. Там было так же тихо и уютно, как в той деревне, в которой она жила вместе с дедом. В городе у нас не было озера, зато река была очень красивой.

Целыми днями я то пропадал в школе, то бродил по городу, то был занят какими-то делами, но ночевать я приходил к нани. Много раз она говорила:

– Твои родители, должно быть, обижаются. Мы забрали тебя на целых семь лет, и теперь они не могут нам этого простить. Мы-то думали, что должны вернуть тебя таким же нетронутым, каким ты был, когда к нам приехал. Мы не хотели тебе ничего навязывать. А они сердятся. Не говорят об этом, но я-то чувствую. Да и все вокруг считают, что мы тебя испортили. А теперь ты ночуешь не дома, с мамой и папой, а каждый вечер приходишь ко мне. Они наверняка думают, что я продолжаю тебя портить. Старик, мол, умер, но старуха-то жива.

– А ты сможешь уснуть, если я не приду? – отвечал я. – Для кого ты каждый вечер расстилаешь вторую постель? Я ведь даже не говорю, что приду. Я никогда не знаю, что будет завтра, да и кто вообще знает? Зачем ты стелешь вторую кровать?

У меня была давняя привычка. Позже моему психологу удалось меня от нее избавить, но на это ушло года два, а то и три. С самого детства, сколько себя помню, я любил есть сладкое перед сном. Иначе просто не мог уснуть. Бабушка не только готовила мне постель, но и заранее покупала все, что я любил. Сласти она ставила рядом с моей кроватью, чтобы я мог поесть в любую минуту, даже среди ночи, если мне захочется.

Я спрашивал у нее:

– Для кого ты все это покупаешь? Ты ведь не ешь сладкого с тех пор, как умер нана.

Дедушка очень любил сласти. Скорее всего, это он меня к ним приучил, он всегда съедал что-нибудь вкусненькое перед сном. У джайнов так не принято. Они не едят на ночь, не пьют ни воды, ни молока. Но в нашей деревне был только один джайн – мой дед, поэтому у него не было проблем. Возможно, это он меня приучил. Когда он ел, то и меня звал. Постепенно это вошло в привычку. Конечно, целых семь лет мы ели сладкое перед сном!

Я не хотел ночевать дома по двум причинам. Во-первых, дома сладкого не давали. Там было слишком много детей. Угощаешь одного, все остальные тут же начинают просить. К тому же просить было запрещено религией. А я никак не мог заснуть без чего-нибудь сладкого.

Во-вторых, я чувствовал, что моей нани одиноко. В родительском доме было слишком много народу, прямо как на базаре. И я думал: «Никто и не заметит моего отсутствия». Это правда, никто по мне не скучал. Родители знали, что я ночую у нани, и не волновались.

Поэтому и после семи лет жизни в деревне я был свободен от родительских нравоучений. Так уж вышло, что с самого детства я был предоставлен сам себе. Правильно я поступал или нет, никого не волновало. Я просто вел себя, как хотел. Постепенно это стало моим образом жизни. И так было во всем – например, в одежде.

В городе я был единственным немусульманином, одевавшимся, как мусульманин. Отец говорил: