Много лет спустя, на второй сессии психотерапии, когда жена угрожала его бросить, Ларри вспомнит образ дедушки, лежащего на полу в ванной, как самый значительный момент своего детства, а образ завернутого в саван отца как конец молодости и насильственный перенос в зрелость. Во время первого события ему было четыре года, во время второго — двадцать шесть. Психолог спросил с ноткой сомнения в голосе, имеются ли у него другие воспоминания из четырехлетнего возраста, и Ларри для начала перечислил имена всех слуг и домашних животных в Си-Клифф, а закончил названиями сказок, которые читала ему бабушка, и цветом халата, который был на ней, когда она ослепла, через несколько часов после смерти мужа. Эти первые четыре года под крылом бабушки с дедушкой были самым счастливым временем его жизни, и он бережно хранил в памяти каждую мелочь.
У Лиллиан диагностировали временную истерическую слепоту, однако ни одно из этих прилагательных не оказалось верным. Ларри был ее поводырем, пока в шесть лет не пошел в детский сад, а потом она управлялась сама, потому что ни от кого зависеть не желала. Бабушка знала наизусть дом в Си-Клифф и все, что в нем находилось, передвигалась уверенно и даже вторгалась на кухню, чтобы испечь печенюшек для внука. К тому же ее водил за руку Исаак, как утверждала старушка полувшутку-полувсерьез. Желая угодить своему невидимому супругу, Лиллиан начала одеваться только в лиловое, потому что она была в лиловом в 1914 году, когда с ним познакомилась, и потому что такое постоянство помогало ей каждый день выбирать одежду вслепую. Лиллиан не допускала отношения к себе как к инвалиду и никогда не жаловалась на изоляцию в своей глухоте и слепоте. До самой смерти бабушки в 1973 году Ларри получал от нее безусловную любовь; по словам психолога, спасшего его от развода, он не мог рассчитывать на такую любовь со стороны супруги: в браке нет ничего безусловного.
Питомник цветов и комнатных растений семьи Фукуда значился в телефонных справочниках, и Альма время от времени проверяла, не переменился ли адрес, но ни разу не поддалась искушению позвонить Ичимеи. Ей стоило больших трудов прийти в себя после разбитой любви, и она боялась, что, если услышит его голос, снова потонет в этом море без берегов. Все эти годы чувства ее дремали: избавившись от одержимости Ичимеи, она перенесла в свои кисти чувственность, которую знала с ним и никогда не знала с Натаниэлем. Все это изменилось на вторых похоронах ее свекра, когда Альма разглядела в огромной толпе неповторимое лицо Ичимеи, который выглядел таким же молодым, каким она его запомнила. Ичимеи шел в сопровождении трех женщин, лица двух из них Альма смутно вспомнила, хотя и не видела много лет, а молодая девушка выделялась в толпе, потому что не соблюдала строгий траурный стиль. Маленькая группа держалась чуть поодаль, но по окончании церемонии, когда скорбящие начали расходиться, Альма выпустила локоть Натаниэля и прошла вслед за японцами к проспекту, где рядами стояли автомобили. Она громко выкрикнула имя Ичимеи, все четверо обернулись.
— Миссис Беласко, — поздоровался Ичимеи и вежливо поклонился.
— Ичимеи, — повторила она в оцепенении.
— Моя матушка, Хейдеко Фукуда, моя сестра, Мегуми Андерсон, моя супруга, Дельфина, — представил он.
Женщины тоже поклонились. Желудок Альмы свело жестокой судорогой, дыхание прервалось, она, не таясь, разглядывала Дельфину, которая ничего не замечала, потому что смотрела в землю, как то и полагается по правилам вежливости. Девушка была молода, свежа и миловидна, без избыточного макияжа, модного в те годы, в костюме с короткой светло-серой юбкой, в круглой шляпке в стиле Жаклин Кеннеди, прическа тоже была как у первой леди. При таком американском наряде азиатское лицо выглядело несообразно.
— Спасибо, что пришли, — сумела выговорить Альма, когда восстановилось дыхание.
— Мистер Исаак Беласко был нашим благодетелем, мы навсегда сохраним нашу признательность. Благодаря ему мы смогли вернуться в Калифорнию, он дал деньги на наш питомник и помог нам преуспеть, — с чувством произнесла Мегуми.
Альма знала об этом и раньше — ей рассказывали Натаниэль и Ичимеи, однако торжественный облик этой семьи утвердил ее в мысли, что свекор был необыкновенным человеком. Она любила его больше, чем любила бы собственного отца, если бы его не отняла война. Исаак Беласко был абсолютной противоположностью Баруха Менделя: великодушный, терпимый, всегда готовый отдавать. Боль утраты, которую она до этого момента не ощущала в полной мере из-за смятения, в котором пребывали сейчас все Беласко, ударила по женщине со всей мощью. Глаза увлажнились, но Альма проглотила слезы и рыдания, вот уже несколько дней рвущиеся наружу. Теперь она заметила, что Дельфина смотрит на нее так же пристально, как она сама смотрела несколько минут назад. Альме показалось, что она различает в светлых глазах девушки вдумчивое любопытство, как будто та все знает о роли, которую Альма сыграла в прошлом Ичимеи. От такого разглядывания ей стало неловко.
— Примите наши самые искренние соболезнования, миссис Беласко, — сказал Ичимеи, снова беря за руку мать, чтобы идти дальше.
— Альма. Я до сих пор Альма, — прошептала она.
— Прощай, Альма, — ответил он.
Альма две недели ждала, что Ичимеи с ней свяжется: с нетерпением просматривала почту и вздрагивала от каждого телефонного звонка, выдумывала для его молчания тысячу оправданий, только самое логичное не приходило ей в голову: Ичимеи женат. Она отказывалась думать о Дельфине: маленькой, худой, стройной, более красивой и молодой, чем она, с внимательным взглядом и с рукой, лежащей на талии Ичимеи. Как-то в субботу она поехала на машине в Мартинес, надев большие солнечные очки и укрыв голову платком. Она трижды проехала мимо питомника семьи Фукуда, но выйти так и не решилась. Во второй понедельник Альма не выдержала пытки тоской и позвонила по номеру, на который столько смотрела в телефонном справочнике, что уже выучила наизусть. «Фукуда. Цветы и комнатные растения, к вашим услугам». Голос был женский, и Альма не сомневалась, что он принадлежит Дельфине, хотя та при их единственной встрече не проронила ни слова. Альма повесила трубку. Потом звонила еще несколько раз, молясь, чтобы подошел Ичимеи, но всегда натыкалась на приветливый голос Дельфины и вешала трубку. Один раз женщины молчали на линии почти минуту, а потом Дельфина мягко спросила: «Чем я могу вам помочь, миссис Беласко?» Альма испугалась, тут же оборвала звонок и поклялась больше никогда не искать Ичимеи. А через три дня ей по почте доставили конверт, надписанный черными чернилами, каллиграфическим почерком Ичимеи. Женщина заперлась в своей комнате, дрожа от тоски и надежды, прижимая конверт к груди.
В письме Ичимеи снова приносил соболезнования по поводу смерти Исаака Беласко и открывал, как всколыхнулись его чувства, когда он увидел ее после стольких лет, — хотя он и знал о ее профессиональных достижениях, участии в благотворительности и часто видел ее фотографии в газетах. Ичимеи писал, что Мегуми стала замужней дамой, у нее с Бойдом Андерсоном растет сын Чарльз, а Хейдеко два раза ездила в Японию, где обучилась искусству икебаны. В последнем абзаце он сообщал, что женат на Дельфине Акимура — такой же, как и он, японке-американке второго поколения. Дельфине был год, когда ее семью интернировали в Топаз, но он не помнит, чтобы ее там видел, они познакомились много позже. Его жена учительница, но оставила школу, чтобы заниматься питомником, и под ее управлением дела идут успешно; скоро они откроют свой магазин в Сан-Франциско.
В своем письме Ичимеи прощался, не намекая на возможность встречи или на то, что ждет ответа. Никаких воспоминаний о прошлом, которое они прожили вместе. То было формальное информативное письмо, без поэтических оборотов и философских рассуждений в отличие от других, которые она получала во время их короткого романа; не было даже рисунка, которым ее возлюбленный иногда сопровождал свои послания. Единственным утешением для Альмы, перечитавшей письмо, было, что Ичимеи нигде не упомянул про ее телефонные звонки, о которых Дельфина ему, несомненно, рассказала. Женщина истолковала все правильно: это было прощение Ичимеи и скрытое предупреждение, что он не хочет никаких контактов.
