Нет уж, спасибо: что-то больше не хочется.

Он остановился в глубокой тени сосен, росших у круглой подъездной дорожки, там, где у ног его начиналась лужайка и тянулась до самого каменного особняка. За венецианскими шторами в двух передних окнах горел свет, но шторы хорошо делали свое дело. Весь этот особняк, такой ясный при свете луны и в отблесках белых гор, что громоздились на западе, такое красивое место, наполнили его гордостью за отца. Чего уж тут говорить: шикарно все это. Его отец – пес шелудивый и все такое, но сейчас сидит в этом доме, а это кое-что да значит. Не очень-то ты шелудив, если можешь в такое место заехать. Ну ты и парень, Папа. Мамму ты просто убиваешь, но ты великолепен. И я тоже великолепен. Потому что настанет день, и я сделаю то же самое, а ее будут звать Роза Пинелли.

Он на цыпочках прошел по гравию дорожки и ступил на раскисшую лужайку; он двигался к гаражу и саду за домом. Разбросанный повсюду плитняк, доски, ящики со штукатуркой и грохот для песка говорили, что тут работает его отец. Он подошел на цыпочках. То, что отец строил – чем бы оно ни было, – стояло черным бугром, накрытое соломой и брезентом, чтобы не заморозить раствор.

Неожиданно он почувствовал горькое разочарование. Может, отец его здесь вовсе не живет. Может, он просто-напросто обычный каменщик, уходит отсюда каждый вечер, а утром возвращается. Он приподнял край брезента. Какая-то каменная скамейка или что-то типа того – какая разница. Сплошное надувалово. Его отец не живет с самой богатой женщиной города. Черт, да он просто работает на нее. В отвращении он развернулся и зашагал к дороге, по самой середине дорожки – иллюзий больше не оставалось, и плевать он хотел на хруст и визг гравия под ногами.

Едва дойдя до сосен, он услышал щелчок задвижки. Немедленно растянувшись на подушке мокрой хвои, он увидел, как яркую ночь проткнул брус света, вырвавшийся из дверей особняка. Из дому вышел мужчина и остановился на самом краешке узкого крыльца; возле рта у него красным мраморным шариком пламенел кончик сигары. Это был Бандини. Он взглянул на небо и несколько раз глубоко вдохнул холодный воздух. Артуро содрогнулся от восторга. Ё-ка-лэмэнэ, ну и вид у него! Ярко-красные тапочки для спальни, синяя пижама и красный халат с поясом и белыми кистями на концах. Епона мать, да он похож хоть на банкира Хелмера, хоть на самого Президента Рузвельта. На Короля Англии он похож. Елки-палки, что за мужик! Когда отец снова зашел внутрь и закрыл за собой дверь, Артуро от восторга обхватил землю руками и вгрызся в едкие сосновые иголки. Да только подумать – он еще пришел сюда, чтобы увести отца домой! Совсем ненормальный. Ни за что на свете никогда не потревожит он этой картины: его отец в великолепии своего нового мира. Матери придется пострадать; ему самому с братьями придется ходить голодными. Но оно того стоит. Ах, как чудесно выглядел отец! Он спешил вниз по склону, то и дело швыряя камешки в овраг, а ум его яро пожирал детали той сцены, которую он только что видел.

Однако один взгляд на траченое, ввалившееся лицо матери, спавшей тем сном, что не приносит отдыха, – и он возненавидел отца снова.

Артуро потряс мать за плечо.

– Я его видел, – сказал он.

Она открыла глаза и облизнула губы.

– Где он?

– Живет в отеле «Скалистая Гора». В одной комнате с Рокко, они там с Рокко только вдвоем, никого больше нет.

Она закрыла глаза и отвернулась, втянув плечо под легким касанием его руки. Он разделся, погасил свет во всем доме и заполз под одеяло, прижимаясь к горячей спине Августа, пока озноб от остывших простыней весь не вышел.

Где-то среди ночи его разбудили; он продрал липкие от сна глаза и увидел, что она сидит на его стороне постели и трясет его. Лица почти не разглядеть – света она не зажигала.

– Что он сказал? – прошептала она.

– Кто? – Но он быстро вспомнил и сел на постели. – Он сказал, что хочет вернуться домой. Сказал, что ты ему не даешь. Сказал, что ты его вышвырнешь вон. Он боится домой идти.

Она гордо расправила плечи.

– Заслужил, – промолвила она. – Нельзя так со мной поступать.

– Он выглядел ужасно тоскливо и грустно. Будто болеет.

– Х-ха! – выдохнула она.

– Он хочет вернуться домой. Ему паршиво.

– Поделом, – сказала она, выгибая спину. – Может, теперь поймет, что значит дом. Пускай погуляет еще несколько дней. Сам на коленях приползет. Я знаю этого человека.

Он так устал, что уснул, пока она говорила.

Глубокие дни, печальные дни.

Проснувшись на следующее утро, он увидел, что Август тоже уже сидит, широко раскрыв глаза, прислушиваясь к шуму, который их разбудил. Мама была в передней комнате, возила по ковру каталку взад-вперед: скрип-бум, скрип-бум. На завтрак – кофе с хлебом. Пока они ели, она из остатков вчерашней курицы собрала им обеды. Они были очень довольны: на ней – красивое синее домашнее платье, волосы гладко расчесаны и туго стянуты, туже, чем обычно, и свернуты в кольцо на макушке. Никогда раньше не видели они ее ушей. Обычно Мамма носила волосы распущенными и уши прятала. Хорошенькие уши, изящные и розовые. Август заговорил:

– Сегодня пятница. Надо рыбу есть.

– Заткни хлебало! – возмутился Артуро.

– А я не знал, что сегодня пятница, – сказал Федерико. – Зачем ты нам сказал, Август?

– Потому что он дурень святой, – объяснил Артуро.

– Есть курицу в пятницу не грех, если не можешь позволить себе рыбу, – сказала Мария.

Правильно. Ура Мамме. Они обсмеяли Августа, презрительно фыркавшего:

– И все равно я сегодня курицу есть не буду.

– Ну и не ешь, балда.

Он же был тверд. Ему обед Мария приготовила из хлеба, вымоченного в оливковом масле и посыпанного солью. Его доля курицы отошла братьям.

Пятница. День контрольных. Розы нет.

Пссст, Герти. Та щелкнула жвачкой и посмотрела в его сторону.

Нет, Розы она не видела.

Нет, она не знает, в городе Роза или нет.

Нет, она ничего не слышала. А если б и слышала, ему бы не сказала. Потому что, если быть с ним до конца честной, она с ним вообще бы никогда не разговаривала.

– Ты, корова, – сказал он. – Молочные коровы всегда жвачку жуют.

– Даго!

Он побагровел, даже привстав с места.

– А ты – грязная белая сучка!

Она ахнула от ужаса и закрыла лицо руками.

Контрольные. К половине одиннадцатого он уже знал, что провалил геометрию. К полуденному звонку он еще сражался с письменным английским. Он оставался последним в классе – он да еще Герти Уильямс. Что угодно, лишь бы закончить раньше ее. Он плюнул на три последних вопроса, сгреб листки и сдал работу. В дверях гардероба оглянулся через плечо и победно ухмыльнулся Герти: ее светлые волосы встрепаны, зубки лихорадочно грызут кончик карандаша. Она глянула в ответ с такой невыразимой ненавистью, что глаза ее, казалось, говорили: ты у меня за это получишь, Артуро Бандини; ты меня еще попомнишь.

В два часа того же дня она отомстила.

Псссст, Артуро.

Ее записка упала на его учебник истории. Этот проблеск улыбки на лице Герти, этот дикий взгляд, челюсти, что даже двигаться перестали, – все подсказывало ему не читать записку. Однако ему стало любопытно.