Порхов, к которому подъезжали путники часам к восьми вечера, залитый вечерним солнцем, окруженный колосившимися полями, подле излучин реки Шелони, лежит как бы в котловине. С пологого спуска ясно виднелись все его очертания и тысячи народа, чисто-русского, плотного, радушного.
Город расположен над рекой Шелонью, которая не что иное, как жена Ильмера (озеро Ильмень), утопленная им вследствие того, что он прельстился женой своего соседа — Ловатью; говорят, что плач и воздыхания утопленницы бывают слышны и до сегодня. Это легенда, а вот история.
Как раз в то время, когда кончались крестовые походы в Палестину, папская власть, создавшая их, смущенная неуспехами, пришла к мысли продолжать крестовые походы, направив их не на ислам, на юг, а на северо-восток, к нынешней России. Там, совершенно самостоятельно, в стороне от торных исторических путей, начиналась в то время своеобразная жизнь славянских народностей, сосредоточивались Литва и Польша, высились уже Новгород и Псков, и они молились Богу по православному. Эта окраина Руси в полном смысле слова истоптана людьми и конями и полита кровью за долгое время целых пяти столетий, с двенадцатого начиная. Тут боролись не на живот, а насмерть влияния русское, шведское, литовское, польское, балтийское, и все, что зарождалось на свет в качестве города, являлось непременно, одновременно с этим, и крепостью и тогда же орошалось кровью. Было замечено кем-то, что кровь прекрасное удобрение, и нельзя не удивляться тому, что возникновение большинства наших городов относится именно к XII и XIII веку. Как бывают грибные годы, так были эти столетия временем нарождения «рубленых» городов, возникавших на местах, удобренных кровью. Десятками насчитывают их наши летописи, имена многих заглохли, другие изменились, третьи сохранились; но все в свое время сослужили земле Русской некоторую службу. Знаменитая глинковская песня Руслана «О, поле, поле...» оттого-то именно и западает в русское сердце так глубоко, что кто бы ни отправился у нас на поиски доброго меча, тот вспоминает песню эту повсюду, где угодно: везде тлеют родные кости, и мало где не поросли они травой забвенья.
Вот хоть бы и Порхов, один из самых невидных провинциальных центров наших, только что отпраздновал пятисотлетие своих стен. В нем теперь 6,749 человек жителей, девять церквей, домов каменных 53 и деревянных 645. Он возник, должно быть, в 1239 году, когда Александр Невский, празднуя свой свадьбу, «венчася в Торопчи, ту кашу чини, а в Нове городе другую» и вслед затем срубил «городцы» по Шелони. В числе этих городцов, возникших после двух свадебных каш, значился, вероятно, и Порхов. Первое летописное упоминание о нем имеется под 1346 годом, но дань, взятая с него Ольгердом литовскимв «300 рублев и 60 новгородских», — сумма весьма значительная по тому времени, — свидетельствует о том, что возник он, несомненно, раньше и входил в число укрепленных пунктов, окружавших Новгород со стороны Литвы и Пскова. Позже, в 1428 году, заплатил он Витовту литовскому 5,000 рублей. Литва или, лучше сказать, немецкий мастер Микола стрелял тогда по городу из пушки «Галки», настолько большой, что ее возили с утра до обеда на сорока конях, с обеда до полудня на других сорока, с полудня до вечера — на третьих; мастер Микола похвалялся сбить каменную колокольню церкви св. Николая; сбить не сбил, но сам погиб от ядра, обратившегося на него вспять от алтаря церковного.
Возникнув наряду с другими укрепленными пунктами, окружавшими Великий Новгород кольцом, поставленный оплотом против Литвы и младшего брата его Пскова, Порхов пережил и все судьбы Новгорода, и с подчинением его вошел в состав Московского государства; в завещании Иоанна III назван он великокняжеской отчиной; при Иоанне Грозном, по словам Карамзина, считался он в числе двенадцати каменных крепостей земли Русской; заметим, что счет Карамзина не совсем верен, так как были и другие, например Остров.
В свое время, побывали в Порхове Ольгерд и Витовт, позднее, на смену им явились со своими полчищами Стефан Баторий и де-ла-Гарди; историческим курьезом представляется то, что в 1616 году в Порхове имелось два градоначальника: с русской стороны сидел князь Мещерский, со шведской — барон Грасс; что они делали оба, как делили власть, что за зрелища обусловливались этим двойственным начальством? Нечто подобное было тогда и в Тихвине. По Столбовскому миру в 1617 году, Порхов возвращен России окончательно.
Так как, до проведения варшавско-петербургского шоссе, Порхов лежал на трактовой дороге, то в нем побывали в XVI веке иезуит Поссевин и Герберштейн, а в 1787 году Императрица Екатерина II гостила здесь почти трое суток; посещали Порхов Александр I и Николай I, причем Александр Павлович останавливался в близлежащей усадьбе, принадлежавшей Мягковой. В семнадцатом веке край этот был, по-видимому, гораздо населеннее, чем ныне, потому что, по сведениям, доставленным шедшему на него войной Стефану Баторию, «около Руссы, за Порховом, деревни были так густы, что в каждой может найти кров не одна тысяча солдат, а скирды ржи, ячменя и овса так велики, что человек едва способен перебросить чрез них камень».
Верно или нет показана высота скирд — неизвестно, но несомненно, что после подчинения этих мест Москве, когда обозначились другие политические и стратегические центры, а граница отодвинута к западу, Порхов захилел, а в 1699 году, согласно очень характерной сметной описи, дошедшей до нас, находился в полном разрушении. Опись эта гласит, что хотя я это время еще и высились ветхие башни восьмисаженной вышины, при семи саженях ширины, и толстые стены сплошь унизывались бойницами и зубцами, но это была только декорация, так как все соединительные мосты и лестницы сгорели и «на башни ни на одну никоторыми делы взойтить невозможно»; пушки на двух башнях лежали «на захабех», а третья валялась без станков и колес; свинцу оказалось немного: «две свиньи целых, да в кусу больше свиньи, да еще четверть свиньи», а царская пороховая казна при составлении описи не перевешана, «потому что тое казны перевешивать не на чем».
Так, или приблизительно так, должны были смотреть укрепления всех вообще крепких мест, окружавших когда-то Псков и Новгород, в конце XVII века, по окончательном переходе их к Москве; до нас дошли во множестве мелких городов остатки стен и башен, рассыпающихся под разрушительным влиянием ливней и ветров, истаптываемые там, где они поросли зеленью, как, например, в Гдове, копытами коров; все эти развалины — свидетели долгого былого и огромной переменчивости судеб.
В Порхове, над самой Шелонью, каменные стены древней крепости высятся еще в полной ясности очень живописно; выше их источенного временем гребня поднимается одна из башен, а из неё шпиль колокольни церкви святителя Николая, по которой стрелял когда-то немец Микола.
В длинной истории наших порубежных городов переменялись не только судьбы, но даже места их первого возникновения, и Порхов, как и многие из городов, как сам Петербург, стоит теперь не на том месте, на котором возник; очень вероятно, что древнейший «рубленый» город находился в одной версте дальше, там, где ныне на берегу Шелони виднеется старое городище; несомненно также, что левый берег реки, то есть нынешняя торговая сторона, стал заселяться только с конца прошлого века, когда Порхов сделали уездным городом, и старожилы помнят еще на этом месте густой лес, а там, где стоять собор и присутственные места, расстилалось топкое болото.
Собор Спасо-Преображения, говорят, древнейшая церковь Порхова, так как о ней упоминается в 1399 году по поводу убиения на Шелони князя Романа Юрьевича; при церкви существовал до 1764 года мужской монастырь, а построена она «на кострех», то есть на кургане, на котором производилось сжигание трупов; убитый князь Роман покоится в ней. Собор очень невелик и невысок, под одним плоским куполом, на четырех столбах, и тёмно-синяя окраска его стен и купола придает внутренности, несмотря на яркое золото невысокого иконостаса, задумчивый, сосредоточенный вид. Стоящая внутри древней крепости церковь св. Николая, словно вросшая в стены, кажется еще древнее, еще задумчивее, хотя она выше и иконостас в четыре яруса.
