В 1876 году уничтожено прибалтийское генерал-губернаторство, и притупились местные балтийские интересы, в виду других, гораздо более крупных исторических событий. Замолк, наряду с другими, и вопрос религиозный. К этому времени, или немного ранее его, правительственная уступчивость достигла своего апогея: в 1874 году, 22-го июля, предписано прекратить все дела, возбужденные против лютеранских пасторов за совершение треб над уклоняющимися от православия, а в 1880 году министр внутренних дел Маков, уведомленный лифляндским губернатором о том, что пастор Гассельблат совратил в лютеранство тридцать шесть человек, не принял против него никаких мер «ввиду того, что он в первый раз сделал это преступление»! Отпадения от православия, под всевозможными давлениями, принесли свой плод: с 1857 по 1863 отпало до 9,000 человек, в 1864 — 11,000, в 1880 — до 40,000. По отчету преосвященного Филарета, из общего числа православных в крае (194,787 человек) не уклонившихся только 117,238. Проповеди пасторов, шестимесячные сроки, уничтожение предбрачных подписок и, главное, взгляды дворянства, поддержанные нередко и высшими административными властями, своих целей достигали.
Местные люди приглашались, как это видно из решения статс-секретаря Макова, на «вторичные» преступления. Смутно и бестолково было положение религиозных дел в крае, о котором можно бы было привести, в случае надобности, множество поразительнейших фактов, с именами собственными и самыми прочными датами, но, избегая особенно мрачных красок, надо обойтись без них. Вдруг, уже очень недавно и опять-таки не по почину православной церкви, а по почину лютеранской, усилились вторичные обращения в православие, которые совершаются и до сих пор. Как тогда, в сороковых годах, главным поводом, последней каплей в чаше, было уничтожение гернгутерских общин, так тут явилось собирание пожертвований на 400-летний юбилей Лютера, начавшееся в октябре 1883 года. Первообращенный явился в Леале, затем пошли обращения в вердерском и паденормском приходах, протянулись они на прибалтийские острова, на Дого, и нашли себе дорогу дальше, чем прежде, в Курляндскую губернию — в Сисмакен, Домеснес и Тальсен; переходят не только эсты и латыши, но даже малые остатки, каким-то чудом сохранившихся, ливов. Нет в этих обращениях той многочисленности, которая сказывалась раньше, но в них гораздо более прочности. Если в сороковых годах главной причиной было закрытие гернгутерских общин и неясное искание «духа жива», то теперь стремление это получило больше прочности, благодаря тому, что с ним слился, ставший ясным, вопрос о национальности. Эсты и латыши не хотят умирать как племя, они взывают о своем желании быть в единстве с русским царем и русским народом; возникло вновь понятие и термин «царской веры», долженствующей быть господствующей в крае, термин, бывший в ходу до 1845 года, и, наконец, иначе смотрит на этот вопрос наше правительство, во многом уже восстановившее весьма старательно подпиленные и подточенные святые права православия.
Эти вторичные обращения с 1883 года начались прежде всего с сектантов, которых в балтийском крае много. Тогда только что умер Якобсон, редактор эстонской газеты «Саккала», человек, ставший во главе движения по вопросу о единении с Россией; насколько его не любило местное дворянство, видно из того, что оно выхлопотало восьмимесячное запрещение «Саккалы»; насколько он был дорог другим, выказалось на его похоронах в 1882 году, в Феннерне, очень недалеком отсюда: многие тысячи проводили его в могилу. Он не дожил до развития обращений в православие, но на них смотрят десятки тысяч отпавших от православия; смотрит лютеранское крестьянство, связанное с киркой, в большинстве случаев, от времен исторических, только внешними узами. О том, насколько вообще эсты и латыши склонны к изменению вероисповеданий, что обусловлено как насильственным введением католичества в XIII веке, так и беспримерно легким, так сказать, административным обращением страны в лютеранство в XVI веке, дает многие любопытные указания Трусман, в своем труде: «Введение христианства в Лифляндии».
Перебирая и сопоставляя самые разнообразные источники по этому вопросу, нельзя не остановиться на некоторых любопытных замечаниях. Так, один из доводов множества немецких памфлетов, направленных против православия, это тот, что Император Всероссийский, воплощение власти светской, есть, в то же время, и глава церкви, и что это, будто бы, лютеранам непригодно. Мы не имеем никакой причины обсуждать здесь суть этого вопроса; но странно, что и в маленьком прибалтийском крае и его маленькой самостоятельной лютеранской церкви, отношение светской власти к духовной представляется именно таким, против какого возражают памфлеты. Пасторы выбираются здесь исключительно дворянством, в силу патронатства; супер-интендантов выбирает ландтаг; хозяйством заведуют в Лифляндской губернии ландраты, в Курляндской — матрикулованные дворяне, и, наконец, местные евангелическо-лютеранские консистории, составляющие высшие губернские инстанции по делам духовно-судебно-административным, состоят из светского президента, духовного вице-президента, двух духовных и двух светских заседателей, и все они избираются не кем иным, как дворянством, несомненно, светским. Не представляет ли такая консистория, высшая духовная инстанция, доказательство того, что местная светская власть в прибалтийском крае есть, в то же самое время, и высшее воплощение власти духовной? Не так уже это непригодно, как объясняют различные памфлеты относительно церкви православной.
Городок Вейсенштейн, имеющий около 3,000 жителей, опрятен и миловиден, как и большинство городков в здешнем крае. Красиво поднимается над ним расположенная на холме изящная, о пяти куполах, православная церковь, а на другом холме — восьмигранная башня старой развалины. Улицы все мощены; лютеранская церковь, — что совершенная особенность, — уступает русской в благолепии, но старше её годами и очень почтенна в своих скромных, без всяких изворотов и кривляний, архитектурных линиях.
Как ни мал Вейсенштейн, но и он имеет, что рассказать как о далеком былом, так и о более близких к нам днях. Основан он ландмейстером Медемом в 1265 или 1266 годах, одновременно с Митавой. В XV веке умер здесь комтур Гельвиг фон Гильзен, обладавший почему-то неисчерпаемыми богатствами; по смерти его, их забрал ландмейстер Керсдорф и отправил в Пруссию, и, несмотря на то, что орден протестовал, клады Вейсенштейна исчезли. Было здесь и другое начальствующее лицо, фохт фон Тюлен, носивший на груди своей золотую цепь в 21 фунт весом. С 1572 по 1581 год сидел здесь русский воевода, после него шведы, затем поляки. Очень любопытен длившийся не одно столетие спор города с помещиками соседнего Мексгофа, на земле которого он возник. Уже в 1398 году получил Вейсенштейн свои особые «привилегии». Королева Христина шведская, обильно раздававшая здесь в крае своим вельможам поместья, подарила замок Мексгоф фельдмаршалу Торстенсону в 1636 году; в 1669 году продано это владение Ферзену и Страсбургеру, и за первым из них в 1673 году утверждено Карлом XI владение. При редукциях, Мексгоф перешел к шведской короне, но вдова, наследница, не убоялась спорить даже с нею. Когда редукциям, по великодушию русского царя, дан был обратный ход, то комиссия, рассматривавшая права владения, утвердила собственность Мексгофа за бароном Штакельбергом, и город Вейсенштейн, по примеру прежних лет, эксплуатировался новым помещиком не хуже старых. Одним почерком пера Екатерины II, после необозримо долгих споров, был Вейсенштейн освобожден от крепостной зависимости, сделан в 1783 году уездным городом, а Штакельберг вознагражден со щедростью, имевшей слишком частое применение в балтийском крае: указ 1-го декабря 1789 года объясняет, что, взамен земель, лугов и строений, отошедших в пользу вновь созданного города, и в вознаграждение за перешедшие к короне сборы и подати, Штакельбергам отданы в вечное владение четыре мызы с угодьями. Спор средневекового характера был покончен, но заплатила за это опять-таки наша щедрая казна.
