— Городским-то медведь диковинка, — заметил один из слушателей, — а в деревне это дело обыкновенное. У нас один мужичок поехал за рыбой, а вернулся с медведем.
— Как так?
— Выехал он на свое озеро в лодке с сетями, глядит — медведь плывет. Они ведь прекрасно плавают, — обернулся к нам рассказчик, — верст по 12 проплыть могут. Вот хорошо. Парень-то нагнал его да наудачу и брось на него сеть, — попал. Он — другую, третью, да так его запутал, что тому и не поворотиться. Добил его веслом да на буксире домой везет, а от хозяина дома выговор получил, зачем сети попортил.
Спасо-Преображенская церковь в Кижах
Слушая эти рассказы, невольно припоминаются слова В. Н. Майнова об отношениях местных крестьян к медведю. Отношения эти донельзя просты. «Право, — говорит он: — медведь здешнему крестьянину чуть разве пострашнее собаки. — Пошел этто раз я на рябцов и винтовочка-то припасена у меня такая, что для них поспособнее, — малопульная. Иду этто я так ввечеру, домой уж завернул, — а он вот он! (Народ здесь никогда в рассказе не скажет «медведь», а всегда говорит или «он», или иным путем старается не назвать зверя его именем). Что тут делать? Взял этто я рогатину половчее, да пхнул ему в подгрудье; так ишь она шельма не угодила! Прямо-таки ему в кость — ни вперед, ни назад. Он лапами-то ухватил ее, нажимает, а она с кости-то никак не сойдет. Так полтора суток мы с ним сцепившись вокруг березки ходили — полянку ишь какую вытоптали! Сорвалась-таки с кости». — А вот другой случай: «Шел охотник полесовщик, а к поясу-то у него привешены коппалы (тетерева). Только слышу я, кто этто у мене толконет, да как коппалу-то потянет. Думал все, что за сучья цепляюсь, ан глядь — он. Я ему: эй оставь! не твое дело полесованье! а он опять! Я ему: эй! брось лучше! не то зарублю! Нет, братец ты мой, так и тянет! Я его этто маленько вннтовкой-то опоясал; опять пристал!» — Ну что же? спрашиваю. — «Что ж? зарубил, только и толку было».
С медведей речь перешла на волков, и Абрам Андреевич рассказал довольно оригинальный случай: ехал мужичок зимой с сыном, порядком навеселе. По дороге навстречу им бежит волк; увидал людей, делать нечего, — спрыгнул в снег, — а снег-то глубок был, — и сидит, пережидает, пока проедут. У мужичка в голове хмель бродит; обидно ему показалось, что волк не бежит. — «Стой, Тимошка!» — говорить сыну: — «я его, каналью! Он у меня летом двух баранов зарезал, а теперь расселся в снегу, да посматривает, точно так и надо!» — Да, не долго, думая из саней-то и мах в сугроб! — Бросился волку на спину и схватил его так, что тому не повернуться. — «Бей, Тимошка!» — кричит. — Да чем? — В санях ничего не было, кроме бутылки с маслом, — бутылка-то, правда толстая, из-под шампанского, — закупорили пробку покрепче, да бутылкой волка и убили.
Сенная губа
Пароход, между тем, побывав в Сенной губе, подходил ко второй своей пристани — Кижам. Расположенный на острове Кижский погост может, по справедливости, гордиться своей церковью, представляющей редкостный образец многоглавого типа в церковной деревянной архитектуре. Она построена около половины прошлого столетия и освящена во имя Преображения Господня. В плане храм имеет форму креста, каждая сторона которого крыта тремя уступами, и на каждом из этих уступов поставлено по главке, так что, в общем, крыша венчается более, нежели 20-ю главами. В самой церкви хранится несколько интересных, древних икон, но особенно замечательна, для глаза, не привыкшего к северным постройкам, обработка потолка в виде многогранного шатра, упирающегося вершиной в круг и расписанного изображениями святых; такая обработка носит здесь название «неба». С постройкой церкви связано предание о бунте, бывшем около того времени в Кижах. «Церковь-то прежде не здесь ставить хотели, — рассказывали нам: — вон пригорочек-то с часовенкой, направо-то — там и решили, туда уж и бревна свезены были. Только стали в ту пору Кижи под завод подводить. Приехал енарал, прочитал указ, а мужички-то заупрямились, — никто подписываться не идет. Енарал велел пушку навести. Солдат навел пушку. — «Много ли народу возьмет?» — спрашивает енарал-то. — Человек 75 возьмет. — «Много». — Навели пушку повыше. «Много ль возьмет?» — Человек 25. — «Много». — Навели еще выше. — «Много ли теперь возьмет?» — Не могу знать, — человек пять или семь, не больше. — «Валяй!» — Как кровь пролилась, и выходит Климов старик, — борода седая, долгая. — Я, говорит, желаю Богу и великой государыне служить. — А енарал-то его за бороду: — «Ты, говорит, пушки послушался, а не указу». — Только уж на том месте, где кровь пролилась, церковь ставить было неловко, и перенесли ее сюда». А кижан и посейчас еще дразнят: «Не робей, Парамон: осинова пушка, ольховые ядра, — покуда не выстрелено!»
Следующая за Кижами остановка была в Великой Губе, по выходе из которой пароход вступил в плёсо, называемое «Красное поле», почти сплошь усеянное островами, мелями и подводными камнями. Пароход поминутно делал различные повороты, изгибы и описывал самые прихотливые зигзаги. Если бы путь его по Красному полю выразить в линии, то получилась бы крайне интересная иллюстрация к характеристике озера.
Неподалеку от Красного поля нам указали синевшую вдали северную оконечность Климецкого острова, на южном конце которого находится известный во всей местности Климецкий монастырь, основанный в первой половине XVI столетия Иоанном, сыном новгородского посадника Климентова.
К 11 часам вечера пароход пришел в село Кузаранду (названное на карте почему-то Казаранской выставкой). Здесь жила известная и Петербургу вопленица старушка Федосова, познакомившая столичных жителей с характерными заплачками и причитаниями северного края. Хотя здешние женщины и знают многие былины и поют их в качестве «сказительниц», но главной их специальностью остается все-таки свадебная и похоронная лирика, которая часто бывает настолько картинна, настолько проникнута глубоким, искренним чувством, что вызывает невольные слезы у слушателей.
Над озером давно уже спустилась белая июньская ночь, когда наш «Петрозаводск» тронулся далее. По северной части горизонта тянулась алая полоска зари, — не то последний отблеск погасшего заката, не то провозвестница нового, приближающегося рассвета. Кругом стояла полная тишина. Угомонившееся Онего точно заснуло в своих широких берегах; в его зеркальной глади отражалась глубокая, беспредельная высь неба, и ближний берег, и эта дальняя светлая полоска не сходящей с горизонта зари.
В 2 часа ночи в рубке раздался голос матроса: «Господа, кто желает Богу молиться, так сейчас монастырь; приставать будем». Пароход подходил к Палеостровской обители, находящейся в 160 верстах от Петрозаводска. (Остановка у монастыря для парохода не обязательна и зависит от воли капитана). На пристани уже стояли разбуженные свистком монахи, явился вскоре и настоятель, и как только пароход остановился, все пассажиры гурьбой поспешили на остров поклониться мощам основателя обители, преподобного Корнилия, и побывать в его пещере. Известно, что Корнилий был родом пскович, постригся уже в зрелом возрасте, и все время странствовал по монастырям, избирая место для духовных подвигов, жил некоторое время на Вааламе и, наконец, поселился на острове, носившем название «Палья» или «Вспалья» от обилия водившейся вокруг него рыбы — пальи.
Палеостровский монастырь
Когда к нему на остров стала собираться братия, он построил церковь Рождества Богородицы и другую во имя Ильи Пророка с трапезой. Управляя монастырем, он часто удалялся для уединенной молитвы в пещеру на окраине острова, где и скончался. Тело его было перенесено в монастырь учеником и преемником его Авраамием, также прославившимся строгой подвижнической жизнью. Оно покоится теперь в соборной церкви, в гробнице, которая, по словам Челищева, бывшего здесь в 1791 году, запечатана будто бы Петром Великим. Но если о жизни преподобного сохранились по преданию кое-какие скудные сведения, то вопрос, в какое время он жил и когда основан монастырь, остается и поныне открытым. На основании одной грамоты государей Иоанна и Петра Алексеевичей время основания монастыря можно, по-видимому, отнести к XII веку. А именно, в ней встречается следующее место: «В прошлых-де годах, тому с пятьсот лет и болши, новгородские посадники дали под строение того их монастыря Палеостровского первоначальнику преподобному Корнилию на Онеге озере Палей, Речной и иные острова». Выражение «тому пятьсот лет и болши», употребленное в 1691 году, которым помечена грамота, указывает на XII столетие, как на время основания монастыря. Но г. Зверинский, в своем описании русских монастырей, высказывает некоторое сомнение в столь давнем существовании обители. Заметив, что первое письменное о ней упоминание относится лишь к 1391 году, он приводит выписку из описи 1582 года, в которой, между прочим, сказано: «А на монастыре церкви Рождества Пречистые Богородицы, да церковь Никола Чудотворец, да церковь теплая Илья Пророк с трапезой. А церкви поставлены и церковное строенье прежнего игумена Корнилия». «Это известие, — говорить он, — заставляет усомниться, чтобы монастырь был основан в XII столетии, так как церкви и строенье деревянные, построенные Корнилием, едва ли могли сохраниться более, чем в течение 300 лет». Но тут же, впрочем, и сам приводит пример долголетия деревянных построек, указывая на древнюю церковь Муромского монастыря. Архимандрит Игнатий, в кратких жизнеописаниях русских святых говоря о преподобных Корнилии и Авраамии Палеостровских, помещает их в отдел XV века и временем смерти Корнилия определяет 1420 г., а несколькими строками дальше замечает, что нет достоверных известий «ни о времени преставления сих угодников, ни о времени пришествия их на остров».
