Позже мама говорила, что прочитала мое имя в моих глазах, словно я сам ей подсказал, когда новорожденная пелена сошла с них, и я впервые ее увидел. Конечно, мне не удалось запомнить этот момент, но столько раз я представлял его себе, будто бы и вправду помню. Меня назвали Янис.
Тогда, всего десять лет назад там, в этом доме, били мама и папа. Они были молоды и счастливы, несмотря на все, что происходило в мире. У них не было богатства, железных дверей и решеток на окнах, которые были у всех, ночью было опасно без дополнительных охранных приспособлений. Мародеры и грабители разбивали окна и забирали все, что было доступно. Повсюду раздавались крики, звон битого стекла, выстрелы. Каждый держал в квартире оружие. У нас не было ничего, кроме ажурных занавесок, которые хоть немного прикрывали наш быт.
Возможно, к нам не врывались потому, что у нас и так ничего не было. По утрам мама всегда варила кофе, ароматный, домашний, любимый. Кофе – запах моего дома, мамы. На этот аромат мы просыпались с отцом и медленно в полусне подтягивались на кухню. Вкусных булочек на завтрак почти никогда не было, только по редким праздникам у нас появлялся свежий хлеб. Отец закутывал меня в одело и сажал к себе на колени, тогда я не думал, что так будет не всегда, а сейчас все бы отдал, чтобы хоть пару минут так посидеть.
После завтрака родители уходили на работу, а я часто оставался один. Соседка, у которой было еще трое детей, двое ее и один приемный, приглядывала за мной. Почти все время я проводил играя с ними то в машинки, самодельные, скорее воображаемые, то в пиратов и отважных захватчиков из сказок, что нам рассказывали перед сном, то когда мы друг другу надоедали, играли в прятки. Закроешься там среди какого-нибудь барахла в шкафу или кладовке и сидишь тихонечко, вроде и хочется, чтобы тебя нашли, а вроде и не очень, и так хорошо.
А по вечерам, я так рад был возвращению мамы и папы, что бежал к ним навстречу, как только видел их вначале дороги к нашему дому. Однажды они не вернулись, ушли так же с утра и больше не пришли. Я просмотрел каждый отрезок этой дороги, в надежде, что вот сейчас, вот они оба выйдут, я увижу их и буду бежать к ним так быстро, что смогу взлететь в воздух. Добегу, обниму их так крепко, как только смогу, и буду говорить им, как сильно я скучал и ждал их, как сильно я их люблю. Буду просить, чтобы больше никогда не оставляли меня одного. А они будут успокаивать меня, взяв на руки. Мы будем медленно идти до дома, я буду рассказывать, как ждал их весь день, пусть мои слова будут повторяться, чтобы они точно знали и услышали всю важность, почувствовали, как они мне нужны.
Всю ночь я смотрел из окна. Раньше боялся темноты, но сейчас было не до нее, с окна дул холодный воздух, руки стали замерзать, но я боялся отойти и пропустить их. Так прошло еще три дня, когда нашей соседке сообщили по телефону, что они умерли. Отравились ядовитым газом при небольшой аварии на станции. Небольшой, пострадало не так много людей, но там оказались и они, вдвоем. Я остался один.
Теперь ждать было некого, внутри все разрывалось на мелкие кусочки, казалось, что умереть сейчас вместе с ними будет лучше всего на свете. Как это можно принять. Когда понимаешь, что ты один, все становится совсем иначе, мир кажется совсем другим, словно все то, что хотелось и было интересным, теперь не нужно вообще, и совсем не важно, хочешь есть или нет, просто пропадают все желания и остается только одно, чтобы они вернулись.
Появляются мысли о чудесах, вдруг если я сейчас начну молиться и просить Бога о том, чтобы это была ошибка, чтобы они остались живы, то это может случиться. Но где-то в глубине души я понимал, что это не поможет, что не поможет вообще ничего. Соседка и так тянула уже троих детей, я был бы для нее совсем лишним, хотя она предложила мне остаться с ними, но я знал, что это было только из вежливости.
Собирался я совсем не долго, вещей было не много: мамино маленькое зеркальце, в которое она смотрелась каждое утро, расчесывая длинные пряди волос; игрушечный паровозик, подаренный отцом, с потайным отделением, в котором помещались всякие маленькие штучки, типа стекляшек и пуговиц; и ключи от нашего дома, который по наследству должен был принадлежать мне, но так как отстоять свои права я еще не мог, а родственников у нас не было, дом у меня забрали. Так я оказался на этой крыше приюта номер девять, и с тех пор ни разу не проходил мимо своего дома.
Мне больше нравится говорить, что я именно на крыше, тут мало кто отнимает мое пространство, пару кошек да чирикающие воробьи, и те и другие ищут местечко потеплее, они, конечно, раньше меня заняли эти царские места обзора, но я постоялец тихий, много места не занимаю. Иногда приношу им остатки хлеба, вот радости то сколько, сбегаются все на пир, а я чувствую себя полноправным членом этого семейства, и от этого как-то теплее и счастливее на душе.
Так можно почти по каждому зданию написать свою маленькую историю и она будет отличаться этим взглядом с высоты, а не с низа. У каждого кирпичного угла есть своя веселая и грустная истории, может некоторые из них могут и обо мне рассказать, то что я сам запамятовал.
Сегодня с утра идет дождь, он теперь часто идет, как будто осень теперь вместо лета и весны. Я взял с собой завтрак и пару книг, укроюсь под козырьком на крыше. С этим намерением, проскочив незаметно мимо учебного класса и всех надсмотрщиков, я оказался прямо на чердаке. Пыли тут всегда хватало, но она тихая и не мешает думать, а значит пусть себе лежит.
На мгновение мне показалось, что лампочка покачнулась или голова у меня закружилась, может просто резко поднялся по лестнице, и ведь не завтракал еще. Расправив газетку на ящиках, которые были тут задолго до меня, я устроился с бутербродом в левой руке и книгой в правой.
На этот раз мне не почудилось, я отчетливо почувствовал, как пол передо мной наклоняется, а ящики предательски поползли из под меня в сторону и я плюхнулся своим и без того не мягким местом на пыльный холодный пол. Кажется землетрясение, нужно срочно вылазить наверх. В голове началась паника. Здания все были старые и могли рухнуть, казалось даже от ветра.
Забравшись на край крыши и вцепившись всеми конечностями в перила, я замер. Высота была приличная, спрыгнуть и остаться живым будет сложно, вчера вроде тут не было так высоко. Может еще удастся спуститься, а вдруг завалит, уж лучше быть на крыше завалов чем под всем зданием. Внизу уже собралось не мало народа, все вышли и стали отходить от стен.
Вдруг сейчас кто-нибудь посмотрит наверх, а тут я, ох лучше бы…, лучше бы…, пускай под ноги себе смотрят. Перила нещадно поливал дождь, и от этого они становились не только ледяными, но еще и кошмарно скользкими. Жалко, что не получается завязать руки морским узлом, а еще лучше удавкой.
Из-под земли нарастал очередная порция толчков, было очень тихо, но все отчетливо их ждали, словно чувствовалась доносимое ими энергетическое поле, которое приводило все вокруг в оцепенение. Вот сейчас это начнется снова. И ручьи из маленьких луж, скопившихся от дождя на крыше, потекли вместе с моим бутербродом вниз к жесткому асфальту, руки буквально впивались в железные поручни, но весь карниз заскрипел и под моим весом начал прогибаться.
От страха и высоты меня начало мутить, лучше закрыть глаза, если уж мне суждено упасть, то убежать уже не получится. Трещины одна за другой появлялись на стенах между красных и белых кирпичей. Казалось, мое падение будет бесконечным, жаль, что я так и не сказал Тае о том, что она мне нравится, но что бы это изменило сейчас, когда я вешу на одних честных мыслях и вконец оледенелых и намертво затекших запястьях.
На секунду я осмелился открыть глаза и увидел маленького человечка в черном смокинге и таком же черном цилиндре на голове. Он был ростом не выше нашего кота, который тоже любил тут похаживать. Откуда он взялся.
– Эй, ты кто такой? Вытащи меня отсюда! Сейчас упаду! – мой голос заглушал дождь, и я сам его еле слышал, хотя кричал изо всех сил. Этот старичок исчез из виду, куда же он делся, я же его отчетливо видел. Может, я уже брежу, или часть меня умерла, и я попал в другой мир. Я прикусил язык, больно, живой. Это было единственное, что я мог сделать, все остальные части тела практически не чувств.
