Тогда жидкость как бы вскипала, и на свет из неё вылезало нечто похожее на малого ребятёнка мужского полу в золотом сиянии, садилось на досточке, переброшенной поверх чаши, и говорило: «Мне кланяйтесь».

Они падали тотчас ниц; а потом, когда видение уходило, поздравляли друг друга со свиданьицем, и Мать-земля кропила всех свидетелей той водою.

11

Но далей всего скопцы ускакали от хлыстов в понятии о последних днях мiра. Хлысты верят, что Страшный суд начнётся явлением Ивана Суслова с седьмого небеси, после чего все их пророки соберутся на Москве и отправятся заседать в Питер.

Скопцы же, во вторую голову, вообще отрицают воскресение мертвых. А в первую — по их понятиям, Страшный суд уже давно начался и самым непосредственным образом нынче идёт! Остаётся лишь пришествовать из Сибири Петру Фёдоровичу Селиванову, а воеводою знаешь ли кто у него? Сам Наполеон! Он тоже обладает даром безсмертия и проживает покуда в Турецкой земле; а как примет «чистоту», так и придёт к нам во главе убелённых, как снег, полчищ.

12

Но поскольку плод-то хлысты со скопцами общего древа, им не миновать было всё же искать единения. По отшествии Селиванова родилось «духовное скопчество», считавшее целью своей отсекать не видимые уды, а срамные помышления. У хлыстов же возвысил голос крестьянин тамбовского села Перевоз — почти что Харон наших палестин — некто Перфил, глава движения «Старый Израиль», последователи которого носили ещё прозвание шалопутов.

Он говорил: «Я бог, я съел евангелие, оно во мне, и я сам ныне живой евангель». Задачей его кораблей была уже не безумная гоньба за неотмiрным ветром, а основание царства своего бога на земле.

Вот эта картина и есть его изображение, не подписанное лишь, как говорится, страха ради Иудейска. Из того ж опасения он учил своих «детушек» всячески тщиться выглядеть внешне праведней самых ретивых служителей веры, исповедуемой предержащею властью, и первый записался в Санкт-Петербургское общество распространения Священного Писания, чтобы разъезжать по России с государственным чистым «видом». Но тайно советовал подавать попам вместо свежих приношений дохлятину — они-де, «собаки и псы», все пожрут.

Старые скопцы, правда, называли духовных «козлами»; а после смерти Перфила, положенного как добропорядочный прихожанин в ограде храма в Борисоглебске тамбовском, сподвижники его раскололись, — но все это были беды переносимые, временные. Главное, что удалось наконец выпестовать совершенно новое земное и своеземное учение, начисто освободившееся как от последних пут христианства, так и от прежних крайностей: Перфил позволил своим скоромную пищу, вино и свободную любовь с «духовницами» — после чего число паствы его разом умножилось до двадцати пяти тысяч.

13

...Излагая всё возбуждённей эти приключения духа, Катасонов в итоге так разошёлся, что принялся чуть ли не летать кругом Вани-Володи по комнате, довольно урча свои речи басовитым горлом и вновь, как поутру, напомнил своему слушателю спелого майского хруща. Ваня-Володя, глядя на это кружение-жужжание, невольно улыбнулся, воскресив в памяти лощёновское уподобление, — а Кат мигом эту постороннюю ухмылку и уловил: чего, дескать, смеёшься?

— Да так, соседку нашу припомнил, что про тебя гуторила.

— ?

— Да, уж не обезсудь, сравнила с... тараканищем.

— Вон как? — вскинулся было Катасотгов, но преодолел возникшее отвращение и постарался стереть худое впечатление всегдашней своей учёностью. — Знаешь, у пражского писателя Кафки есть такой чудный рассказ, как один человек вдруг проснулся поутру громадным жуком и так и ползал по комнате, покуда не испустил дух вон. А отечественного извода знаток бабочек и тоже крайне искусный словесник Набоков заметил потом, что описанное в этой притче насекомое, несомненно, должно иметь крылья и потому могло в любой миг запросто улететь на свободу. Так что и в самых дебрях выдумки полезно не терять кое-какое понятие о естестве.

— Ладно, не шибко-то духовись. Скажи лучше вот что. Мне за сегодня смерть уже как обрыдли речи, я хочу дел, — но все вы что-то, по-моему, тут темните. У этих хлыстов-скопцов, кроме «ля-ля», должно же было быть нечто, что их сводило с ума подчистую и наяву: эти радения. Покажи-ка, коли уж ты всё вдоль-поперек ведаешь, как оно выглядит вживе...

Катасонов раздумывал лишь мгновение. Потом сдёрнул Ваню-Володю за руку со стула, выдвинул на среду комнаты круглую столешницу и потащил гостя вслед за собою.

— Повторяй внятно и ни о чём постороннем не думай! — крикнул он властно покорному от усталости ученику и затараторил —

Глава двенадцатая

СВЕЧА

1

Бочка ты, бочка,

Серебряна бочка!

На тебе, на бочке,

Обручья златые,

Ведёрцы, святые.

Во тебе, во бочке,

Духовное пойло —

Духа Пресвятаго,

Пророка Живаго.

Мы станемте, други.

Бочку разчинати,

Пойло распивати,

Бога-государя

В помощь призывами,

Авось наш, надёжа

До нас умилится,

Во наши во сердца

Он свет преселится,

Завладел надёжа

Душою и сердцем

И всем помышленьем,

Духовным рассужденьем,

Красно солнце

Ярила Благодать скатила.

Государь, Сын Божий,

Разгуляться хочет:

Он берёт, надёжа,

Всю подвселенну,

Округу небесну.

Иван-сударь Предтеча

Званыим ходатай...

2

Ваня-Володя худо запомнил, что происходило далее — единственно верно отложилось у него в памяти, как тотчас после упоминания верховного тёзки разум покинул привычное до прозрачности обиталище; а следующий — хотя явно вовсе не последовательный во времени — вид, который он обрёл вокруг себя, когда маленько очухался, представлял уже невеликий садик как раз по-над Ивановским крестцом, где закружившийся вконец гонщик за собственною душой восседал в одиночестве на вершинной ступеньке лестницы поверх клубившейся внизу густопсово-мрачной тьмы.

Верчение с Катом около табуретнокопытного стола завершилось, стало быть, совершенным помрачением сознанья, отчего внутри по сю пору колыхалась тошнотная муть, так что повторения эдаких проделок Ваня-Володя не пожелал бы впредь и супостату; вместе с тем он постиг наглядный пример того, что сбить человеческий дух с панталыку существует гораздо обширнейшее число возможностей, нежели потом остаётся ему дорог возвратиться обратно к свету.

Возглавив теперь взамен отсутствующего геральдического льва верхушку крутого всхода, он остывал от минувшего жара разом с его белым камнем и потому с трудом мог унять колотившую всё тело дрожь, туго соображая, куда же теперь на ночь глядя — в прямом смысле потёртого выражения — править свой свившийся безнадёжной восьмёркою дневной и повсежизненный путь.