22

Впрочем, Лёвшин существенно недооценил Ванькину сметливость. Погрузясь теперь в довольные размышления о собственных глубоких познаньях в его деяниях, он позабыл слушать самого их героя, а тот и затих, приканчивая молча красоулю. Когда же она булькнула напоследок отменно гулко, Фёдор Фомич очнулся: Ванька глядел на него в упор совсем тверёзыми глазами, откровенно изучая.

Лёвшин тогда решил было запросто сбить его с толку.

— Скажи-ка, молодец, а что это ты позабыл про спущенную Ивановскую старицу помянуть? Вон ведь тут в «экстракте» генеральском чёрным по белому: «При взятии из Ивановского монастыря в раскольническую комиссию стариц, кои явились в расколе, одну старуху, а имя не показано, он, Каин, отпустил, а как-де в отпуске той старухи взят был и держан под караулом, тогда, по свободе пришед той комиссии к секретарю Ивану Шаврову, подарил платком италиянским и просил, чтоб он его к сыску той старухи не принуждал, а после того в разные времена переслал к нему ренского рубли на три, и оной старухи от него не требовало». Что ты про сие молвишь?

23

И тут Лёвшину суждено было пережить одно мгновение жути. Вместо униженного смертника перед ним предстал Иван Каин во всей своей прежней бесовской силе и неожиданно сам потребовал ответа, заявив:

— Про неё, благодетель, лучше уж ты мне скажи!

Фёдор Фомич, только заглянув в каинские глаза, тотчас же убедился без слов, что Ванька взаправду валял перед ним Ваньку, а покуда дворянин распускался, он усиленно соображал об истинной цели его посещений и сейчас, несомненно, её угадал, раздевши закутанное столь тщательно намерение донага. Лёвшин и на деле как будто почувствовал себя голым, по крайней мере, мурашки холода явственно пошевелились по его телу снизу доверху, — но он всё же сумел найтись и снова взять разговор под свой начал.

— Ишь, разбойник благоразумный! — ухмыльнулся дворянин, на что Ванька сразу откликнулся продолжением того же великочетвергового светильна:

— А ты просвети. И спаси...

— Ладно, твоя правда, — сдался Лёвшин, не переча больше быстроте взаимного объяснения. — Тогда давай начистоту. Матушка пророчица, которую ты недаром выпустил, присылает меня сказать: на кругу к ней был Голос, и она выкрикнула... что теперь это ты...

— Кто я?

— Бог.

— ???

— Андреюшка на поверку оказался невегласен и слаб. У прочих нет твоего размаху. И славы. Всю сию повесть мы претворим житиём — и при живом, как у Аввакума-распопа. Бог нам потребен именно таков, какой ты, — но только с одной отменой. Неотменною...

— А что так мешает?

— Естество мужеское. Сам видал, что через него одна пагуба. Так что... скопись — и ты свободен.

— Чтооооо!!!

— Коли нет — поминай как звали. Времена сокращаются...

— А-а! Я Каин, я окаянный, — так вы меня своими ж руками вон на что пхаете... Ну нет, я и покаяться тоже могу. Сторонись, благородие: СЛОВО И ДЕЛО! СЛОВО И ДЕЛО!!!

24

— Теперь слова и дела твои кончены, — бросил ему, пятясь быстро, Лёвшин и споро выюркнул вон, плотно заключив за собою дверь каморы. Далее он пошёл уже медленней, а позади всё не замирали безсильные вопли бывшего доносителя, к которым после всего им содеянного и наговорённого никто более не желал прислушиваться. Кроме тех, от лица кого Фёдор Фомич делал Каину предложение, — а тот поспешил опрометчиво откреститься.

Взворотясь к себе в палату, Лёвшин не стал долго горевать о Ванькином отказе, ибо в отличие от пророчицы всё же побаивался громоздить Каина на Спасителево место. Но из бумаг следствия и Ванькиных прибауток он действительно сочинил завлекательнейшую «Историю», которой суждено было сделаться в различных изводах самой читаемой русской книгою восемнадцатого столетия. Завершил он её сперва дословной выписью из окончательного приговора, смягчённого императрицей — своё слово не казнить до смерти облекавшей делами:

«Наконец в совершенном исследовании, вычесана спина его кнутом, поставлены на лбу и на обеих щеках обыкновенные сим людям литеры и, вырвавши ноздри, сослан он в каторжную работу в Рогервик, что ныне зовется Балтийский порт».

А затем, представив, как бы сам Каин сказал об этом своим скоморошечьим слогом, дописал:

«то есть на холодные воды,

от Москвы за семь вёрст с походом».

И, тыкнувши точку, фамилью свою казать под ней уклонился, а попросту умыл руки —

Глава одиннадцатая

УМОВЕНИЕ НОГ

1

Бес проклятый дело нам затеял,

Мысль картёжну в сердца наши всеял;

Ту распространяйте,

Руки простирайте,

С радостным плеском кричите: рест!

Двери в трактирах Бахус отворяет,

Полны чаши пуншем наливает,

Тем даётся радость,

Льётся в уста сладость,

Дайте нам карты — здесь олухи есть!

Стенька Разин и Сенной Гаврюшка,

Ванька Каин и лжехрист Андрюшка, —

Хоть дела их славны

И сколько ни срамны, —

Прах против наших картёжных дел...

2

— Это начало песни завзятых картёжников, которую, по преданию, исполняли впервые в осьмнадцатом веке на нравоучительном масленичном шествии «Торжество Минервы». Шло оно из Немецкой слободы сюда на Покровку и состоялось ровно двадцать лет спустя после масленичной же игры, затеянной Ванькою Каином в 1743 году. Создателями действа были Херасков, Сумароков и «первый российский актёр» Фёдор Волков, которому машкерад сей стоил самой жизни: простудившись во время его руководительства, он слёг и вскоре умер от «гнилой горячки», приведшей за собою об руку ещё и «антонов огонь».

Со Стенькой же Разиным Каин надолго связался в устной народной словесности, превратившей его в верного есаула волжского атамана; как недаром и вся песень сия, попавшая затем в печатный сборник Чулкова-Новикова, сопровождена там пометкою, что исполнять её следует не на собственную мелодию — каковая вообще отсутствует, — а на голос франкмасонской песни «Образ Диев, стены Вавилонски...». Тут взаправду имеются весьма красноречивые связи, о которых стоит поговорить особо, но теперь уж в другой раз: пусть нынешнему дню довлеет злоба его. Одно лишь здесь неверно — что Каиновы деяния поставлены ростом ниже шулерских. А ведь и он мастерски играл краплёной колодой, подтасовывая и передёргивая, только с самою судьбой, да и куда более рисковую партию, на кону которой стояла не одна человеческая душа; и как знать, быть может, вся его шильническая затея несёт вполне прообразовательное значение даже до сего дня...

Так заключил исторический поводырь свою живую летопись и перевернул кверху ногами заповедную карточку, запись на коей всё-таки подошла, по всей видимости, к полному завершению.

Ваня-Володя, подобравшись тесней, взглянул пытливо под неё — оборотная сторона, которая до сей поры служила как будто лицевой, была совершенно чиста. Тогда он, не утерпев и пропуская мимо ушей ответы ведуна на вялые вопросы его утомленных спутниц, подкрался бочком и, исхитрясь, зыркнул уже из-за спины через плечо: бывший реверс, а нынче перёд также праздновал полную девственную пустоту.