Первою из них суждено было очутиться здесь жене Ивана-царевича — но отнюдь не сказочного, а второй супруге сына Ивана Грозного Ивана Ивановича Пелагее Михайловне Соловых. Постриженная по указу звероватого свекра во Параскеву, она привезена была сюда из Гориц на Белоозере и доставлена потом в суздальскую Покровскую обитель, где и скончалась через 38 лет по смерти убиенного собственным отцом мужа — в один год с инокиней Александрой, бывшей первой его женою Евдокией Богдановной Сабуровой, с которою рядком и положили ее в 1620-е лето в соборе Вознесенского монастыря. Когда полвека тому назад все его здания поспешно сносились, останки их вместе с другими перекочевали в белокаменных саркофагах поближе к родным — в подклет Архангельского собора, поверх которого и доселе лежат кости царей и великих князей.
4
Десятью годами ранее под сень Ивана Предтечи попала юная инокиня Елена, в девичестве Екатерина Буйносова-Ростовская, под именем Марии Петровны известная как супруга последнего русского царя Рюрикова дома Василия Ивановича Шуйского.
Обрученная ещё в недолгое правление «названного Димитрия» с именитым боярином, которому шёл уж шестой десяток, молодая была обвенчана с ним лишь на другой год по вступлении долгого жениха на престол. Радости материнской досталось ей скупо — две малолетних дочери не дожили и до первого греха. Славы вышнего звания па троне тоже хватило всего на два года, хотя современник-пскович и упрекает Василия, что-де тот «поят жену, и начат оттоле ясти и пити и веселитися, а о брани небреже».
Но скорей всего причина его падения — его, но не её же! — была в ином: слишком уж тесно-наглядно короткий срок государенья царя Василия подпёрт с обеих сторон лихолетием ложных Димитриев, явившихся ему в язву, и казнь за лживое свидетельство о самоубийстве доподлинного. В 1610 году «бояре и всякие люди приговорили бити челом царю Василью, чтоб он царство оставил, для того что кровь многая льётца, а в народе говорят, что он государь несчастлив», — и свезли долой из дворца обратно в старые палаты.
Вскоре бывшего царя насильно посхимили в Чудовом монастыре в Кремле, а поскольку давать иноческие обеты доброю волей по чину он погнушался, за него отрёкся от мiра тёзка князь Василий Туренин — коего отказавшийся признать извращение обычая Патриарх Ермоген по справедливости и величал впоследствии монахом, продолжая поминать Василия в качестве законного правителя.
Одновременно с мужем, рядом через стену в Вознесенской обители принимала постриг и его невиновная супруга. Летописец говорит, что она при том «плакася плачем велиим, источники слёз от очию проливающи, жалостно глаголаше: О свете мой прекрасный, о драгий мой животе! како оплачу тебе или что ныне сотворю тебе? Самодержец всей Русской земли был еси, ныне же от раб своих посрамлен еси и никем же владееши... Како ты от безумных москвич сего света отречен! А я тебя, светлейшего живота и царя, лишена бых и сира вдова остаюся...»
Царь-инок затем был изменою схвачен гетманом Жолкевским в Иосифовом Волоколамском монастыре и отвезён в Варшаву, а жена его поселилась в Покровском суздальском, где оканчивала свой век не одна: в первые годы Михаила Феодоровича Романова в живых оставалось ни много ни мало целых шестеро бывших русских цариц и царевен, которые все были пострижены силою... Земной круг трёхимянной старицы закончился по обычаю под сводом собора Стародевичья Вознесенского монастыря в Кремле.
5
Конечно, кроме великих званием инокинь, у Ивана Постного не в недостатке было и прочих, чином попроще — так, после мира с Польшею сюда привезли шестерых окатоличенных в плену женщин и через год вновь крестили в прадедовскую веру. Жизнь здесь была далёкой от праздной, но насельницами монастырь не скудел, как ни косили их многорукие бедствия: во время одного из них, моровой язвы 1654 года, перемерли все священники с причтом и полная сотня стариц, а в живых осталось лишь около тридцати.
Новый правящий дом приветил Ивановскую обитель настолько, что посещения царей в престол стали обязательными, и, напротив, отсутствие их на этот праздник отмечалось всегда в «Выходных книгах московских государей» особо. Причём несли они свой поклон не постриженным родичкам — сущей нищенке...
Еще при Михаиле Федоровиче прославилась тут тихими деяниями юродивая Дарья, в схиме великой Марфа. Спала она, подложивши под голову голый камень; летом по целым ночам уходила молиться на Воробьёвы горы, неизменно поспевая к утру обратно для выполнения обычных послушаний, и, несмотря на отверженный, а кому и соблазнительный урок положенного на себя юродства, в обилии приносивший тычки да побои, умела своим предстательством помогать при родах. Потому-то её особенно часто навещала супруга Михаила Евдокия Лукьяновна Стрешнева, за дюжину лет народившая девятеро детей. В день ангела царицы — на святую Евдокию — схимонахиня Марфа и скончалась 1 марта 1638 года.
На погребении её присутствовала царская чета; два года спустя Государь приказал изготовить на гроб богатый покров: «сукно английское чёрное, крест камчат, вишнёв, подложен зенденью тёмно-зелёною». Десять раз посещал храмовый праздник знававший Марфу в детстве Алексей Михайлович, по чьему указу писано было стенное письмо в церкви у северных дверей над юродивою. «Выходили» сыновья Алексея цари Фёдор и Иоанн. В местности Ивановского сорока, а впоследствии и по всей Москве Марфа стала чтиться за городскую покровительницу, что приносит помощь роженицам и вдобавок ещё исцеление от запойной напасти.
Когда в начальной половине девятнадцатого столетия монастырь стоял заброшен, последние его четыре старицы рассказывали, что не однажды видали в окно внутри обветшалого храма стоящую на коленях подле своего гроба юродивую со свечою; под именем «Марфы из Ивановского монастыря» явилась она как-то и возобновительнице его Марии Александровне Мазуриной. А когда та перестраивала обитель, подымая вновь былую её славу, то — вывезя на Ваганьково восьмеро ящиков останков боярских с княжескими, — пролежавшие в соборе 222 года Марфины мощи постановили сохранить на месте, переложив лишь в новый мраморный саркофаг. При открытии старого захоронения в головах найден был тот самый камень, на котором всю свою жизнь почивала юродивая, а кости её обретены медвяно-жёлты — что по древнему преданию означает: земля с радостью приняла в себя не посрамившую лице её праведницу.
6
Но между успением Марфы и обретением её мощей уложилась ещё и такая повесть совсем уже обратного, переворотного свойства.
18 октября 1768 года по первому снегу, густо павшему наземь плотными хлопьями, привезли в Ивановский монастырь внуку известного дельца семнадцатого столетия Автонома Иванова и родичку Глебовых Дарью. Бабка её жила здесь в начале 1760-х, но отнюдь не память о ней пригнала сюда безфамильную отныне грешницу, лишённую навеки права носить родовые имена отца Николая Иванова и покойного мужа ротмистра Салтыкова...
В 1762 году крепостной её человек Ермолай Ильин, у которого помещица последовательно забила до смерти трёх жён, подал жалобу молодой императрице Екатерине Второй. По высочайшему настоянию Сенат выдал наказ Юстиц-коллегии «наикрепчайше исследовать» дело о показанных челобитчиком истязаниях и душегубстве, и вот что он открыл.
После кончины супруга двадцатипятилетняя вдовушка, прозванная на Москве Салтычихою, пустилась в собственном доме на Лубянке и в ближайшей своей вотчине селе Троицком Подольского уезда, что стоит нынче по ту сторону Кольцевой дороги от Тёплого Стана, в тяжкие лютости. Доказанных на ней насчитали 38 убийств и погубление ещё 26 душ оставлено в сильном подозрении. Среди всех семидесяти четырех убиенных было лишь трое мужчин, остальные же — бабы, девки да малолетние девчонки. Главной причиною для истязаний и смертного боя служило худое мытьё полов для женщин, а у троих мужиков — плохой за тем же надзор. Сперва в наказание следовали побои, дранье волос, прижигание кожи раскалёнными щипцами. Скалкою либо утюгом проламывалась голова, несчастные загонялись осенью по горло в холодный пруд или выставлялись зимой босиком на снег; потом требовали повторить плохо выполненную мойку, а когда обезсиленные страдалицы опять не могли достичь вожделенной исчерпывающей чистоты, они при посредстве других крепостных последним колотьём вбивались уже и в гроб. Приходский поп Иван Иванов, сколь ни был зависим от воли помещицы, всё же отказывался отпевать замученных, требуя наперёд удостоверения от властей о ненасильственной их смерти, а потому Салтычиха обычно лишала погубленных ею как последнего напутствия причастием, так и вообще христианского погребения, наказывая дворне зарывать тела без памяти посереди леса.
