20
— А теперь что тут внутри такое? — осведомились настырные странницы и приготовились записать ещё одно показание в многоступенчатой череде прочих.
— Цех фабрики «Русский сувенир»... — потянул вожак не слишком уверенно и на самом деле тотчас же натолкнулся на новое недоуменье.
— Но это тогда что за таблица? Здесь как будто совсем иное сказание...
— Она относится лишь к более поздней северной пристройке. В ней нынче при подходящей растяжимости души можно проделать тот же Мазепин подвиг, так сказать, в установленном порядке... Но мы лучше вернемся к Лопухиным, ибо они гораздо более того заслужили. Только ради пущей наглядности спустимся пониже, чтобы стоять лицом к лицу перед теми камнями, о которых потечёт далее повесть...
Увлекая вслед за собою, будто оползень или весенний ручей, не слишком сегодня самостоятельного Ваню-Володю, покорно шествовавшего вновь тем руслом, куда укладывал его путь заботливый случай, они деловито прошелестели вниз до Ивановского крестца, где сходились воедино пятеро соседственных переулков, и, немного не доходя до монастыря, завернули на маленький дворик. Поднявшись из него на другой, внутренний двор по ступенькам с пропущенным побоку жёлобом, очутились на счастливой точке за храмом Владимiра, откуда во все страны света открывался далёкий, почти не застившийся высотными строениями обзор, и расположились полукольцом на низкорослых детских скамейках.
Главный мужчина извлёк опять наружу из запазушного хранилища заветную белую карточку и, мерно покачиваясь на широких каблуках здоровенных мокасин, пустился читать —
Глава вторая
ИВАНОВЫ ЖЁНЫ
1
«Пожалуй, мой батько, где твой разум, тут и мой, где твоё слово, тут и моё, где твоё слово, тут и моя голова: вся всегда в воле твоей. Ей, не ложно говорю...
Ныне горесть моя! Забыл скоро меня! Не умилостивили тебя здесь мы ничем. Мало, знать, лице твое, и руки твоя, и все члены твои, и составы рук и ног твоих, мало слезами моими мы умыли, не умели угодное сотворить. Знать, прогневали тебя нечем, что по ся мест ты не хватишься!
Свет мой, батюшка мой, душа моя, радость моя! Знать, ужо злопроклятый час приходит, что мне с тобою роставатъся! Лучше бы мне душа моя с телом разсталась! Ох свет мой! Как мне на свете без тебя, как живой быть? Уже мое проклятое сердце да много послышало нечто тошно, давно мне все искололо. Аж мне с тобою, знать, будет раставаться. Ей, ей, сокрушаюся! И так Бог весть, каков ты мне мил. Уже мне нет тебя миляе, ей-Богу! Ох! любезный друг мой! За что ты мне такое мил? Уже мне не жизнь моя на свете! За что ты на меня, душа моя, был гневен? Что ты ко мне не писал?
Носи, сердце моё, мой перстень, меня любя; а я такой же себе сделала — то-то у тебя я его брала. Знать, ты, друг мой, сам этого пожелал, что тебе здесь не быть. И давно уже мне твоя любовь, знать, изменилася. Вот уже не на кого будет и сердитовать. Для чего, батько мой, не ходишь ко мне? Что тебе сделалось? Кто тебе на меня что намутил, что ты не ходишь? Не дал мне на свою персону насмотриться! То ли твоя любовь ко мне, что ты ко мне не ходишь? Уже, свет мой, не к кому тебе будет и придти; или тебе даром, друг мой, я? Знать, что даром — а я же тебя до смерти не покину; никогда ты из разума не выдешь. Ты, мой друг, меня не забудешь ли, а я тебя ни на час не забуду. Как мне будет с тобою разстаться? Ох, коли ты едешь, коли меня, батюшка мой, ты покинешь! Ох друг мой! ох свет мой! любонка моя! пожалуй, сударь мой, изволь ты ко мне приехать завтре к обедне переговорить, кое-какое дело нужное. Ох свет мой! любезный мой друг, лапушка моя! Отпиши ко мне, порадуй, свет мой, хоть мало, что как тебе быть? Скажи, пожалуй; отпиши, не дай мне с печали умереть. Приедь ко мне: я тебе нечто скажу.
Послала к тебе галздук я, носи, душа моя! Ничего ты моего не носишь, что тебе ни дам я. Знать, я тебе не мила! То-то ты моего не носишь. То ли твоя любовь ко мне? Ох свет мой, ох душа моя, ох сердце мое надселося по тебе! Как мне будет любовь твою забыть, будет как, не знаю я; как жить мне, без тебя быть, душа моя! Ей тошно, свет мой. Не знаю, батюшка, свет мой, как нам тебя будет забывать. Ох свет мой, что ты не прикажешь ни про что, что тебе годно покушать? Скажи, сердце, будет досуг, приедь хоть к вечерне.
...Послала я, Степашенька, два мыла, что был бы бел ты. Братец! не потачь побелися, так белее будешь. Прислать ли белил к тебе? Лучше белил будешь. Белися, братец, больше, что ты был бы бел.
Ах друг мой! что ты меня покинул? за что ты на меня прогневался? что чем я тебе досадила? Ох друг мой! Ох душа моя! Лучше бы у меня душа моя с телом разлучилася, нежели мне было с тобою разлучиться! Кто мя бедную обиде? Кто мое сокровище украде? Кто свет от очию моею отыме? Кому ты меня покидаешь? Кому ты меня вручаешь? Как надо мною не умилился? Что, друг мой, назад не поворотишься? Кто меня бедную с тобою разлучил? Что я твоей жене сделала? Какое зло учинила? Чем я вас прогневала? Что ты, душа моя, мне не сказал, чем я жене твоей досадила, а ты жены своея слушал? Для чего, друг мой, меня оставил: ведь бы я тебя у жены твоея ие отняла; а ты ея слушаешь. Ох свет мой! Как мне быть без тебя? Как на свете жить? Как ты меня сокрушил? Изтиха что я тебе сделала, чем сделала, чем тебе досадила? Что ты мне виниость мою не сказал? Хоть бы ты меня за мою вину прибил, хоть бы ты меня, не вем как, наказал за мою вину. Что тебе это чечение, что тебе надобно стало жить со мною! Ради Господа База, не покинь ты меня: сюды добивайся. Ей, сокрушаюся по тебе!
Ох друг мой! Ох свет мой! Чем я тебя прогневала, чем я тебе досадила? Ох лучше бы умерла, лучше бы ты меня своими руками схоронил! Ох, то ли было у нас говорено? К доброй воли меня покинул: Что я тебе злобствовала, как ты меня покинул? Ей, сокрушу сама себя. Не покинь же ты меня, ради Христа, ради Бога! Прости, прости, душа моя, прости, друг мой! Целую я тебя во все члены твоя. Добейся ты, сердце моё, опять сюды; не дай мне умереть. Ей, сокрушуся!
Пришли, сердце мое, Стешенька, друг мой, пришли мне свой камзол, кой ты любишь; для чего ты меня покинул? Пришли мне свой кусочик, закуся. Как ты меня покинул? Ради Господа Бога, не покинь же ты меня. Ей сокрушу сама себя! Чем я тебя так прогневала, чтоб меня оставил такую сирую, бедную, несчастную?.»
2
— Вот как умела писать про любовь женщина старой Руси, да не простая, царица — последняя царица из русского дворянского дома. Однако получателем посланий её был отнюдь не помазанный супруг...
Зачалась эта история за семь веков прежде своей развязки, когда удалой Мстислав Тмутараканский с Богородицыной помощью, как гласит «Повесть временных лет», зарезал на поединке посреди сошедшихся ратей Редедю, князя касогов — прародичей нынешних черкесов; после чего по уговору без бою взял «на себя» всё его именье, жену и детей. Двух сыновей побеждённого язычника он крестил Романом да Юрием; причём Роман женился на Мстиславовой дочери, а от этого брака пошли в числе прочих родов — Ушаковых, Колтовских, Лупандиных — также и Лопухины: с Василия Варфоломеевича Глебова по прозванью «лопуха».
В семнадцатом столетии служилый род Лопухиных утверждается на наших Кулишках. На Хохловке тогда располагался двор сына боровского воеводы Авраама Никитича Лопухина, многолетнего головы московских стрельцов. На свадьбе Алексея Михайловича с Натальей Кирилловною Нарышкиной он стоял за поставцом царицы и в дальнейшем пользовался расположением её родичей. Третьим из думных дворян подписал при Феодоре Алексеевиче приговор об уничтожении местничества, а умер в монастыре, приняв постриг с именем Александра.
У него было шестеро сыновей, все они тоже служили в стрельцах; притом старшие Пётр Большой да Пётр Малый погибли под пытками от третьего Петра, позже прозванного Великим; а средний — Илларион — был отцом первой жены их убийцы, Евдокии. Двор стрелецкого головы Лариона Лопухина числился здесь в конце века «от Трёх Святителей из-под горья». Когда Ларион сделался царским тестем, его стали величать уже вместо прежнего Федором — что в подобных случаях велось о ту пору и в мiру, как бы заочно приравнивая труд служения близ трона монашескому: тесть Петрова соправителя Ивана Пятого Александр Салтыков после своего приобщения к венчанному корени тоже произведён был в Феодоры.
