– Все закончилось в мгновение ока, – сказал Лейвюр. – Так же быстро, как и началось.

– Вероятно, для вас это явилось крайне неприятным опытом – вы ведь были так молоды.

– Мне… мне, честно говоря, потребовалось немало времени, чтобы восстановиться, – признался Лейвюр. – Вы абсолютно правы – мне пришлось пережить крайне неприятные моменты. Такая юная девочка – и такой ужасный конец. Случись это в наши дни, мне бы наверняка предложили психологическую поддержку. А тогда я по ночам глаз сомкнуть не мог – мучился, размышляя, что все, вероятно, могло быть иначе, не засидись я тогда в кафе «Мокка». Уйди я из него пораньше, возможно, я смог бы спасти девочку. Естественно, такие мысли преследуют человека, пережившего нечто подобное, верно ведь? Я, вообще-то, никогда и ни с кем это не обсуждал.

– Ну да, в наши дни вам назначили бы психолога, – кивнул Конрауд.

– Вот и я о том. Знаете, в те годы я посвящал себя поэзии, но после случившегося мне потребовалось долгое время – и немало усилий – чтобы вновь обрести вдохновение.

– На теле следов насилия обнаружено не было, верно? – спросил Конрауд, переводя разговор от мук творчества на более практические рельсы.

– Да нет. Я по крайней мере ничего такого не заметил. Как вы знаете, лето шло к концу, и на девочке было легкое платье и гольфы.

– А вы не обратили внимание на что-нибудь необычное, когда прогуливались там? Может, кто-то проезжал мимо или проходил?

– Нет. Ничего особенного там не происходило. Какая-то машина проезжала по Скотхусвегюр, да еще на Соулейяргата я заметил пешехода. Потом мне навстречу еще кто-то проходил – тот человек смотрел прямо перед собой, по сторонам не оглядывался. Вот в общем-то и все.

– А вы об этом полиции рассказывали? – поинтересовался Конрауд – в полицейских отчетах никакой информации о проходивших мимо людях не было.

– Думаю да. А вообще, я не уверен – не помню точно.

– Он прошел мимо вас на Скотхусвегюр? Тот человек, о котором вы упомянули.

– Да, он направлялся в восточную сторону. Я его толком и не разглядел – был погружен в свои мысли.

– А сколько ему могло быть лет, по-вашему?

– Даже не предполагаю – в лицо-то я ему не заглядывал. Он был в плаще и шляпе.

– Средних лет?

– Ну да, наверное. Я же был совсем молод… В те времена все люди среднего возраста или постарше казались мне одинаковыми – в плащах и шляпах.

– Ну да. А тот, которого вы заметили на Соулей-яргата?

– Там я вообще только силуэт различил. Ну пешеход, и пешеход.

– Понятно.

– Потом она еще захотела познакомиться со мной, – сказал Лейвюр.

– Кто?

– Ее мама. Мама Нанны, я имею в виду. Девочку ведь так звали? В полиции у меня спросили, не хочу ли я с ней встретиться. Вернее, даже не спросили, а чуть ли не потребовали, чтобы я с ней встретился. Но я ведь даже не знал, о чем мне с ней говорить.

– И как же вы поступили?

– Ну, я сходил к ней, – ответил Лейвюр. – На Скоулавёрдюхольт.

Он сообщил полицейским свой домашний адрес и номер телефона на случай, если им потребуется от него дополнительная информация. Двое его братьев уже жили отдельно, а он пока обитал в родительском доме. Его мать была домохозяйкой, а отец владел оптовой фирмой, которая приносила неплохой доход. Проживали они неподалеку от центра Рейкьявика, и он ходил в ту же школу, которую ранее посещали его братья. В полдень его отец приходил домой, где его ждал обед, а по вечерам к его приходу был накрыт ужин. После еды отец иногда проводил время за бриджем со своими приятелями, а мать, приготовив для гостей закуски, отправлялась на курсы кройки и шитья или в женский спортклуб. Оба супруга являлись активными участниками сообщества «Оддфеллоуз»[11]. Они и предположить не могли, что их младшему сыну – самому покладистому из троих детей, мечтателю и книголюбу – выпадет жуткая участь обнаружить в Тьёднине труп двенадцатилетней девочки.

Лейвюру позвонили из полиции уже на следующее утро: мать девочки выразила желание с ним встретиться, чтобы поблагодарить его за неравнодушие, ну и, конечно, из первых уст услышать об обстоятельствах, при которых он обнаружил ее дочь. Женщина жила в одном из бараков на Скоулавёрдюхольте, и, сообщив Лейвюру его номер, звонивший полицейский пояснил, что в том квартале осталось совсем мало жителей, – большинство перебрались в более респектабельные районы. Нет, полиция его туда сопровождать не будет – у нее и без того дел невпроворот.

Идти Лейвюру не особенно хотелось. В квартале бараков он ни разу не бывал, и знакомых у него там не водилось. Он по-прежнему не мог избавиться от пережитых днем ранее болезненных эмоций: перед его взором все еще стояла темная поверхность воды, а руки ощущали холод безжизненного тела. Он пытался забыть все как страшный сон, но сознавал, что так скоро ему это не удастся.

Мать увещевала его сходить к несчастной женщине и даже вызвалась сопровождать его или отправить с ним отца. Лейвюр, однако, от ее предложения отказался: он может сходить и один – визит вряд ли займет много времени. Чтобы добраться до барачного поселка на холме ему потребовалось около двадцати минут. Лейвюру нередко доводилось проходить мимо прежних военных зон, где стояли сборно-разборные ниссеновские бараки[12], и он видел, в какой нищете там прозябают люди, хотя некоторые из них и старались поддерживать свое нехитрое жилье в более-менее приличном состоянии. Те бараки, что выстроились на Скоулавёрдюхольте, выглядели совсем уж жалкими – ни о каком текущем ремонте там явно и речи не шло.

Отхожие места в беспорядке располагались прямо на улице. Позади некоторых бараков были пристроены дощатые сараи, а кое-где под навесами имелись колонки, на которые люди ходили за водой, поскольку в самих бараках водоснабжение, естественно, отсутствовало. В нос Лейвюру ударил запах гари, поднимающийся из дымоходов. К нему примешивалась вонь от нечистот и плесени. Две крысы, проскользнув прямо у его ног, скрылись под проржавевшей бочкой. Кварталы, служившие в свое время пристанищем для солдат, постепенно исчезали – времена менялись, и совсем скоро таким барачным поселениям было суждено кануть в Лету. В постройках, что находились в самом плачевном состоянии, уже никто не жил, так что на Скоулавёрдюхольте оставалось лишь несколько бараков, где обитали последние городские маргиналы.

На некоторых лачугах были намалеваны цифры, обозначавшие их номера. На передней стене одного из бараков Лейвюр с трудом разглядел цифру 9 – белая краска, которой ее нанесли, совсем облупилась, так что девятка была едва различима. На двери, в которую постучал Лейвюр, зияла трещина. Ему никто не отворял, и, постояв в нерешительности пару мгновений, он слегка толкнул створку и вошел внутрь.

В глубине барака висела занавеска, видимо, отделявшая спальное место от остального помещения. Из-за нее выглянула женщина лет тридцати, которая, заметив Лейвюра, слегка вздрогнула. На ней было платье и шерстяной свитер, поверх которого она надела безразмерный, замызганный передник. Лицо женщины было заплаканным. Представившись, Лейвюр сообщил, что его просили зайти в этот барак.

– Так это ты нашел Нанну? – спросила женщина, проведя рукавом свитера по глазам.

Он кивнул.

– Спасибо, что заглянул, – продолжила хозяйка. – Я и не надеялась, что ты придешь, но мне хотелось поблагодарить тебя за дочку.

– К сожалению, ничем ей помочь я не мог, – ответил Лейвюр. – Окажись я там раньше, возможно, и увидел бы, что произошло.

– Значит, ты ничего не видел? – спросила женщина.

– Нет, увы, я…

– Мне сказали, что дочка оказалась в воде незадолго до того, как ты ее заметил, вот я и подумала, что ты, может, что-нибудь да увидел. Может, еще до того как она упала в озеро.

– Нет, мне очень жаль. Я вам… очень сочувствую. Мне неизвестно, что произошло с вашей дочерью.