Он как раз закинул в рот круглый ломоть поджаренной колбасы, когда запиликал телефон. Глянув мельком на высветившуюся на экране фамилию, Марамыжиков приложил трубку к уху, ответив звонившему чавканьем.

– Лопаешь? – осведомился его коллега по следственному отделу. – А мне тут начальство висяк заведомый пытается подогнать, – подождав и не дождавшись проявления интереса или сочувствия к своему бедственному положению, коллега добавил мрачно: – Потеряшку…

– Ну поздравляю, – протолкнув колбасу глотком растворимого кофе, равнодушно отозвался Гришка. – Чё дальше-то?

– Хочу, чтоб ты у меня его забрал.

– Охерел? С какой стати мне тебе благодетельствовать? Я не Армия Спасения…

– Так до кучи! Гриш, послушай, – заторопился собеседник, справедливо опасаясь быть скоропостижно посланным, – послушай сначала, потом отказывайся. Пропал некий Забедняев, служащий риэлторской конторы. Специализировался на недвижимости в Старом городе. В том числе, – эффектная пауза, – в продаже у него значились и дома с Заовражной!

– Ну?

– Гну! Продавал он и дом твоего стрелой убиенного. И пропал в день убийства! Сейчас только установил, начальству не докладывал ещё. А то решишь, что хочу спихнуть на тебя потеряшку втихаря. Решил сначала поговорить.

Марамыжиков в раздумье поскрёб розовый нос. Неожиданное осложнение… В уже, блин, сложившейся версии! Думай теперь куда этого риэлтора втыкать…

– Ну что, берёшь? – нетерпеливо окликнула трубка.

– А что, есть варианты? – Гришка с грохотом швырнул сковородку в кухонную мойку. Всё равно ведь ему спихнут ввиду возможной взаимосвязи!

После плюхнулся на табуретку и уставился на погасший экран телефона. Пока было не понятно, как стоит относиться к этой малоприятной неожиданности в виде новых обстоятельств дела. Единственное, что для Марамыжикова было абсолютно ясно, от потеряшки он не отвертится. А значит, стоит проявить здоровое служебное рвение, которое так приветствует любое начальство.

– Пётр Романыч, это Марамыжиков, да… Хотел бы просить вас отписать мне пропавшего Забедняева… Видите ли в чем дело…

* * *

Домой идти не хотелось.

Домой – это в однокомнатную, малогабаритную квартирку с мутными – сколько их не мой – от пыли окнами, выходящими на грохочущий проспект. С перманентным ремонтом, текущим краном и старым, продавленным, скрипучим диваном. В ней было неуютно и холодно – не столько даже в силу бытовой неустроенности. На её месте зияла чёрная космическая дыра, поглощающая свет. В этих стенах не было главного, ради чего даже подобные скворечники становятся тёплыми гнёздами – не пахло здесь семейным счастьем. Не жили здесь ни любовь, ни дети, ни кошки, ни аквариумные рыбки… Здесь жил Вовчик.

Когда Женька выходила замуж в упоении первой юной влюблённости, под грохот гормонов, она и представить не могла, что за жизнь ждёт ее с развесёлым женихом. Когда брала ипотеку, чтобы начать вить гнездо, в котором со временем мечтала услышать детские голоса, то, конечно, не догадывалась о том, что процентами по кредиту станут не только деньги – в большей степени ей пришлось расплачиваться с банком отказом от самой себя, от свободы, от любимого дела. Процентами стало ярмо унылого конторского рабства.

Если бы только Вовчик был не Вовчик! Если бы он – нет, не зарабатывал! – хотя бы просто приносил в дом какую-нибудь жалкую, но регулярную получку! Может, тогда она отважилась бы бросить контору и… вернуться в мастерскую Сюзанны. Но Вовчик работать не любил.

Ну не любил – это ладно. Мало ли кто не любит работать. Но он не считал это непременной необходимостью. Так, калымил иногда за компанию, если приятели позовут. А после, с чувством беспримерного самоуважения эти деньги пропивал.

– Ик… мею право! – говорил он Женьке обычно заплетающимся языком и, не победив второй ботинок, падал спать прямо в коридоре. В считанные мгновения свербящий храп и тошнотворный запах перегара разносились по тридцати квадратным метрам, заставляя Женьку сжимать кулаки и в очередной раз с безотчётной ненавистью проклинать этого приблудившегося к её жизни чужого человека.

– Убирайся к чёрту! – говорила она ему после бессонной ночи.

– Ага, размечталась, – парировал сонный Вовчик, переползая поутру из коридора на диван. – Я тут, значит, вкалываю в этой хате, краны чиню, обои, вон, поклеил, чтобы ты теперь кобелей своих сюда водила? Да пошла ты на хрен, – и безмятежно засыпал.

Глотая злые слёзы бессилия, Женька наскоро одевалась и мчалась по серым улицам в уныло-томительный конторский день. А улицы… Может, они были не такими уж и серыми. Летом-то уж точно. Может, просто видятся они так, если смотреть вокруг через мутную призму беспросветности.

Прибрела она домой в этот день часам к восьми вечера. И совершенно не удивилась, узнав в фигуре на скамейке вдрызг пьяного Вовчика. Он сидел, нахохлившись, под жёсткими порывами ледяного ветра, глубоко засунув руки в карманы куртки, и кунял носом.

Она остановилась.

– Явилась, сука… – встрепенулся муженёк. – Нашлялась, жопой натрясла? Где таскалась, спрашиваю?

Женька молча вошла в подъезд. Благоверный поволокся следом, спотыкаясь и понося её последними словами.

Лифт не работал.

– Куда ты, шалапень, ключи мои дела? – раздавалось сзади. – Хочешь из дому меня выжить? А вот хрен тебе!

А что, если правда? – мелькнула крамольная мысль. Что, если захлопнуть сейчас дверь у него перед носом? Пусть замёрзнет на улице, утырок. Хотя чего ему, алкашу, сделается… Морозов уже нет…

Она зашла в квартиру и медленно, словно всё ещё решаясь, повернула ключ в замке. Вовчик, доковыляв, подёргал ручку, потыркался недоумённо, а после, взвыв по-звериному, стал ломиться в дверь, осыпая штукатурку. После пяти минут не затихающего буйства стало очевидно, что предел терпения соседей совсем скоро обозначится вызванным нарядом полиции. Внутренне сжавшись, Женька отперла.

Ворвавшись с разбегу в квартиру, Вовчик схватил жену за шкирку и тряхнул. Воротник офисной рубашки остался у него в кулаке. Он недоумённо глянул на свой трофей и брезгливо швырнул тряпку ей в лицо:

– Ещё раз так сделаешь, – прошипел он, пылая пьяным бешенством, – подвешу за ноги, тварь…

… Когда из комнаты, наконец, раздался оглушительный рёв, Женька отлепилась от кухонной стены, у которой, замерев, просидела всё это время. Болела спина, которой Вовчик приложил её о дверной косяк, но ощущалось это как-то далеко и отстранённо. В совершенно ясной и пустой голове тихонько звенело…

Она достала небольшую дорожную сумку и рюкзак, собрала некоторые вещи. Переоделась. Зашнуровала кроссовки. Нашарила в сброшенной на пол мужниной куртке телефон и ключи, которые, конечно же, никуда не пропадали, и, выскользнув в подъезд, спустила их в мусоропровод. После подхватила сумки и заперла дверь. Куда идти – она не имела ни малейшего понятия.

* * *

Высокая, статная старуха в на века сшитом югославском плаще шестидесятых и элегантной фетровой шляпке пересекла улицу наискосок. Подошла к двустворчатой двери, выходящей на улицу. Скептически осмотрела приклеенную на стыке полицейскую «опечатку», попыталась подковырнуть её ногтем за уголок. Официальная бумажка держалась намертво.

Тогда гостья пожала плечами, достала из ридикюля тяжёлую связку ключей, перебрала её неторопливо, ища нужный… Дверь скрипнула и просела на петлях. Бумажка хрустнула, разорвавшись. Старуха протиснулась внутрь и осмотрелась, не изъявляя не малейшего устремления карабкаться по крутым ступеням. Заметив при входе боковую дощатую дверку, она толкнула её и, щёлкнув выключателем, принялась осторожно, держась за стену, спускаться в подвал.