Alea iacta est, -

Жребий брошен, -

так сказал Юлий Цезарь

при переходе пограничной реки Рубикон

на севере Апеннинского полуострова.

– Э! Хорошист! – Кащук высунул в окно «лексуса» большую круглую голову и сплюнул в жидкую грязь обочины. – Где в вашем мухосранске улица Заовражная?

«Хорошист», до того задумчиво бродивший в глубокой луже, вздрогнул и настороженно покосился на раздражённый оклик. Разговаривать с незнакомыми нельзя – ясен пень. Мама говорит, если какой мужик из машины позовёт – беги со всех ног. Пацан шмыгнул носом, подтянул огромный ранец с ядовитыми спайдерменовскими мотивами и уставился себе под ноги. Холодная вешняя вода с ледяной шугой опасно колыхалась почти вровень с краем новых резиновых сапог – как тут бежать? Наберёшь в сапоги – мамка разорётся…

– Тьфу, ёптыть! – Кащук раздражённо втянул голову в салон, постучал пальцем по экрану зависшего навигатора и вновь вынырнул. – Чего молчишь, курымушка? У вас, б, что – деревня идиотов?

Пацан испуганно захлопал глазами.

«Лексус», словно ледокол, двинул дальше – левыми колёсами по расплывающейся обочине, правыми рассекая серую, безмятежную прежде гладь. Поднятые волны обрушились в сапоги, впитываясь в вязаные носки и школьные брюки.

– Какая удача, – рассудил владелец сапог. – Алеа якта эст.

Теперь вполне, без угрызений совести, можно было поиграть и в атомную подводную лодку, и в кораблекрушение…

Нужная Кащуку улица в путаных лабиринтах Старого города нашлась внезапно. Переваливаясь по колдобинам переулка Степана Разина «лексус» просто выполз на благословенную брусчатку Заовражной и замер, урча. Он спокойно выжидал, пока его холеричный хозяин, проклиная все овраги и буераки в округе, определится – в какую сторону свернуть. В этот раз угадал, крутанув руль влево. Вскоре Кащук уже притулил машину почти вплотную к массивным воротам в облупившейся рыжей краске. Оглянулся в поисках калитки – и не нашёл. Не было и палисадника у по-старинному не огороженной стены дома. Двустворчатые узкие двери на ней, подпёртые одноступенчатым приступочком вместо крыльца, вели в дом прямо с улицы. Одна из створок гостеприимно поскрипывала, провиснув на петлях.

Заезжий гость энергично обхлопал карманы, проверяя наличие бумажника, ключей, телефона… После брезгливо оглядел безлюдные окрестности, тёмные окна и, бодро перебирая крепкими короткими ножками в брендовых джинсах, направился ко входу.

– Э! Есть кто? – заорал он в сумрак за дверью.

Погрохотал кулаком в гулкое старое дерево. Створка откликнулась железным бряцанием допотопных крючков и запоров. А дом ответил тишиной склепа. Ещё более тёмной и густой, нежели тишина и сумерки пустынной улицы.

Кащук снова погрохотал дверью. Потом попрыгал под высокими окнами, без всякого успеха стараясь в них заглянуть. Отдав таким образом дань положенной прелюдии, его деятельная натура протиснулась в узкую дверь.

В жидком свете подпотолочных оконцев он вскарабкался по скрипучей крутой лестнице с высокими ступенями, толкнул с усилием пудовую, обитую лохматым дерматином дверь и сморщился от ударившего в нос смрада.

– Вот засрался козёл… – буркнул он и натянул на нос ворот водолазки.

Из глубины дома сочилась желтоватая электрическая дымка. Уверенно впечатывая в протёртые до дыр половики уличную грязь, гость зашагал на свет. Он нашёл его в одной из дальних комнат. В виде горящей лампочки облезлого жёлтого торшера и мерцающего экрана телевизора.

В телевизоре бегали человечки на зелёном фоне, и надрывался осипший комментатор. Старался он, правда, напрасно. Мужик, развалившийся в дешёвом плюшевом кресле перед экраном, был безусловно мёртв. И мёртв, должно быть, не первый день.

Кащук огляделся в поисках выключателя. Пыльная люстра под потолком загорелась медленно, словно нехотя, замигала тусклой лампочкой. Он обошёл вокруг кресла, склонился над покойником, разглядывая, и ошарашено потрогал пальцем оперение торчащей из солнечного сплетения… стрелы.

* * *

Женька отчаянно скучала. Впрочем, как обычно. Как каждый будний день своего конторского заточения. Её тяготили и обычная вдохновенная утренняя суета отдела, и бодрая карусель бумажек, и дежурные жалобы на «колоссальный объём работы», и искренний интерес коллег к конторским сплетням, а паче того – к обсуждению распродаж.

В мониторе мерцала экселевская таблица, а по ладони деловито семенила божья коровка. Откуда она здесь? За плинтусом, может, зимовала? Теперь почуяла весну, а вместе с ней неодолимую потребность бежать по своим коровьим делам…

Женька подставила ей запястье другой руки, та послушно перебежала на него, щекоча лапками. Добравшись до вершины безымянного пальца, остановилась в раздумье, выставив концы тонких крылышек из-под горошковой брони.

– Женечка, дорогая, придётся тебе переделать эти приказы. Что ж ты написала, посмотри, Козлову «ио» вместо «врио»!

– Не один хер? – осведомилась Женька хмуро.

– Милая моя, – искреннее удивление обозначилось на строгом остром лице. – В нашем деле не может быть мелочей. И подобных недочётов! У нас очень ответственная работа и мы должны относиться к ней должным образом.

Женька пересадила коровку на огромный лопух корявой монстеры.

– Ответственная работа, Ирина Варфоломеевна, у хирургов. И у бортинженеров космических кораблей, – она резким движением придвинула клавиатуру, – а бессмысленная деятельность, подобная нашей, имеет одну цель и один в итоге результат – приближение тепловой смерти вселенной.

– Ну вот что, Женя, – раздался голос от соседнего стола. Начальница отдела воззрилась на диссидентствующую подчинённую поверх лекторских очков. – Хватит демагогии. За эту деятельность ты зарплату получаешь. Поэтому, будь добра, отнесись к своим обязанностям со всей ответственностью. И пиететом! – она раскрыла толстую папку с видимым предвкушением рабочего наслаждения. А после, не глядя на Женьку, припечатала самым, на её взгляд, страшным из возможных проклятий: – С таким отношением, знаешь ли, ты никогда не поднимешься по карьерной лестнице выше технического специалиста.

Женька насупилась и защёлкала мышкой. Её рецессивного инстинкта самосохранения хватало на то, чтобы не пререкаться с начальством. Хотя очень хотелось.

Подумаешь! – хотелось фыркнуть Женьке. – Да я меньше всего на свете мечтаю делать карьеру на жалком поприще офисного планктона! Я сплю и вижу – бежать отсюда! Бежать так далеко и долго, чтоб и не вспомнить потом о похороненных в вашей унылой конторе пяти годах моей бесценной жизни!

Бежать… Как часто и горячо мечтала она об этом, взвешивая свои возможности, раздираемая противоречивыми стремлениями – и не находила сил на это безумство. Она ненавидела себя за это и жалела, она оправдывала себя и обвиняла… Женька давно мучилась на этом распутье. Мучилась и в неустроенности личной жизни. Ещё немного, – говорила она себе, – ещё немного – и решимость моя вырастет, вызреет, удобренная безысходностью. Её станет так много, что наполнит она меня по самые уши, она будет так крепка, что ей можно будет гвозди гнуть. И вот тогда…

Но время шло. А с решимостью по-прежнему был полный тухляк…

– Женечка, – Варфоломеевна доверительно склонилась к ней, изобразив на лице глубочайшее участие, – я вот думаю… Если работа эта тебе так мммм… неприятна, может, стоит попробовать себя в другой сфере, той, что тебе ближе? Ты же раньше занималась каким-то творчеством вроде? Ты молода ещё, не поздно рискнуть и всё поменять.

– Не могу, Ирина Варфоломеевна, – не отвлекаясь от правки приказа откликнулась Женька, – кандалы жмут.