— Я знаю, для чего он это сделал, — заметил Исаев. — Он хочет

сформировать из заместителей две полные футбольные команды. Чтобы они

играли, а он судил.

И вряд ли любые сколь угодно пламенные речи на тему о вреде штатных

излишеств и недопустимости рассиропливания ответственности за порученное

дела имели бы такую убойную силу, как эти «две футбольные команды», 179 Впрочем, гораздо охотнее Алексей Михайлович говорил о том, что (или кто)

ему нравилось, благо человек он был чрезвычайно доброжелательный. Очень

запомнилось мне, с какой теплотой он говорил, когда мы собрались осенью 1964

года на космодроме на пуск корабля «Восход», о Феоктистове:

— Какой все-таки Константин Петрович молодец! Ведь он с самого начала, когда у них в КБ только первые разговоры о полетах человека начались, рвался

лететь сам. И аргументировал как! Врач, мол, первым пробует новое лекарство на

себе. Или строитель моста железнодорожного, тот в былые времена всегда под

мост становился, когда по нему первый поезд проходил,.. Но говорил это все

Феоктистов только там, где мог ожидать реального решения. А попусту направо

и налево не звонил. Не делал из этого дела рекламы. Вот даже я, — в этом месте

своей речи Алексей Михайлович для убедительности тыкал себя пальцем в грудь,

— даже я, можно сказать, прямой исполнитель заказов их отдела, а ничего об

этом не знал, не подозревал. Часто встречался с Феоктистовым по всяким

текущим делам. Уважал его светлую голову. Ценил, что он всегда четко знал, чего от нас хочет, и сформулировать это умел. Но что он сам прицеливается в

космос лететь!. Нет, что говорить, молодец! Большой молодец!

Все сказанное тогда Исаевым о Феоктистове не могло не вызвать полного

согласия собеседников. Но характерно, что сказал эти справедливые слова все-таки не кто иной, как Исаев! Он мимо таких наблюдений не проходил.

Десять лет спустя, когда Исаева не стало, один старый его сотрудник

рассказал писателю Анатолию Аграновскому (из превосходного очерка которого

«Жизнь Исаева» я и цитирую это высказывание), чем «брал» Алексей

Михайлович, который «и грозен не был, и стальной воли не наблюдалось в нем», чем он брал, руководя большим творческим коллективом.

— Ответственность возлагал на нас перед самими собой, — сказал старый

конструктор. — А перед начальством всегда брал на себя. Знаете, есть

руководители с коэффициентом усиления больше единицы. Ну, нагорит такому

сверху, так он у себя вдвое громче шумит. А наш. . не перекладывал на чужие

плечи — свои подставлял. И мы за ним были как за каменной горой.

180 А про уже упоминавшуюся историческую ракетную машину БИ Исаев

разъяснял Аграновскому, что «придумал ее, надо вам знать, не я, а совсем другой

человек, Саша Березняк, мой хороший друг. . Был я тогда полный, законченный

лопух в этом деле».

Да, это уже не просто отсутствие склонности к саморекламе. Скорее это

наличие склонности к «антисаморекламе».

Таков был Исаев. Таким его знали люди, работавшие с ним многие годы.

Таким же раскрылся он нам, своим спутникам в прогулках по бетонке, в дни

совместной жизни на космодроме той незабываемой весной шестьдесят первого

года...Много интересного рассказывал в недолгие свободные минуты своим

собеседникам и Василий Васильевич Парин. Каждому, кто имел в те годы хотя

бы отдаленное отношение к проблемам освоения космоса, не могла не бросаться

в глаза активная деятельность ученых и врачей И. Т. Акулиничева, О. Г. Газенко, А. М. Генина, Ф. Д. Горбова, Л. Г. Головкина, Н. Н. Гуровского. Е. А. Карпова, А. Р. Котовской, В. Б. Малкина, Е. А. Федорова, В. И. Яздовского и их коллег (не

участвуя в их работе непосредственно, я, конечно, не могу назвать, да и просто не

знаю всех), которые закладывали основы новой отрасли науки — космической

физиологии и медицины. Одним из основателей и признанных лидеров этого

нового научного направления и был В. В. Парии, в прошлом академик-секретарь

Академии медицинских наук, а в недалеком будущем действительный член

Академии наук СССР. Негладко складывалась его жизнь. Были в ней крутые

подъемы, были и глубокие спуски. Но ни те, ни другие не деформировали его

личность. Обращала на себя внимание манера его поведения —

доброжелательная, одновременно простая и очень интеллигентная (это, наверное, одна из примет высшей интеллигентности — ненавязчивая простота поведения), сдобренная естественным, здоровым юмором.

Впрочем, бывало и так, что от проявлений его юмора окружающие

поеживались. Однажды перед входом в столовую, ту самую столовую «люкс», о

которой я уже рассказывал, встретились несколько человек: Королев, Парин, два

или три работника космодрома и приезжие, вроде меня.

181 После почти традиционной непродолжительной задержки, вызванной тем, что Королев и Парин пытались протолкнуть друг друга первым в дверь, вся

компания оказалась внутри столовой. Здесь у самого входа стоял умывальник —

несколько старомодное сооружение дачного типа: с миниатюрным краником и

массивной мраморной доской, за которой располагался бачок с чистой водой. На

подставке умывальника всегда лежал кусок ароматного туалетного мыла

(столовая-то была все-таки «люкс»). Но в тот день, о котором идет речь, вместо

туалетного мыла почему-то был положен серый кусок мыла хозяйственного.

— Не люблю я этого мыла, — заметил Парии, намыливая руки. — Тюрьму

напоминает. .

Королев охотно подтвердил закономерность подобных ассоциаций и

несколько развил затронутую Париным тему, чем слегка шокировал часть

принадлежащих к различным ведомствам свидетелей этого содержательного

обмена мнениями.

Обращала на себя внимание манера Парина говорить о проблемах, которые

принято называть глобальными, в очень простом, деловом, почти домашнем

тоне. Чувствовалось, что он на эти темы много думал и многое о них знает.

Зашла, например, речь о раке, от которого незадолго до того умер человек, хорошо знакомый большинству собравшихся на космодроме. А надо сказать, что

с проблемой лечения рака, точнее, с некоторыми публикациями о первых

полученных в этом направлении результатах были связаны большие

неприятности, свалившиеся в свое время на Василия Васильевича как академика-секретаря Академии медицинских наук, — вплоть до судебного приговора, назначившего ему — «на полную катушку» — 25 лет заключения, из которых

семь он отбыл. Я подумал, что вряд ли он захочет поддержать разговор на эту

небезболезненную для него тему. Но он поддержал:

— Что-то очень уж много пишут сейчас, что, мол, вот-вот научатся лечить

раковые заболевания.

— А что, Василий Васильевич, разве это не так? Вот недавно писали, кажется, в журнале «Здоровье» или еще где-то, что эксперимент с мышами

показал..

— Вот то-то и оно, что с мышами! А человек, знаете ли, существо совсем

другое, не мышь.

— Ну, а как вы все-таки считаете, когда научатся лечить рак?

182 — Нет уж, от гадания, сделайте милость, увольте.

— А все-таки. Хотя бы приблизительно.

— И приблизительно не знаю. Знаю одно: неясного в этом деле куда больше, чем ясного.. Работы здесь непочатый край. Думаю, что уж во всяком случае лет

на пятнадцать — двадцать хватит.

Со времени этого разговора, в ходе которого дотошные собеседники все-таки

выдавили из Парина какую-то цифру, прошло уже больше названных им

двадцати лет. К сожалению, его высказанный с огорчением, но вполне уверенным

тоном прогноз не оказался чересчур пессимистическим. Он знал, о чем

говорил. .. Семен Ариевич Косберг, с которым мы жили в соседних комнатах

гостиницы «люкс», пришел, как и многие другие главные конструкторы, в

космическую технику из авиации. Летчики хорошо знали разного рода насосы и