возникающих ситуациях, — ощущал отлично.

Как-то раз на космодроме, незадолго до полета первого «Востока», Сергей

Павлович Королев, не помню уж, по какому поводу, вдруг принялся —

подозреваю, что не впервые, — подробно и развернуто разъяснять Гагарину, насколько предусмотрены меры безопасности для любых случаев, какие только

можно себе представить в космическом полете. Гагарин в течение всего этого

достаточно продолжительного монолога так активно поддакивал и так

старательно добавлял аргументы, подтверждающие правоту оратора, что тот, оценив комическую сторону ситуации, вдруг на полуслове прервал свою лекцию

и совсем другим, разговорным тоном сказал:

— Я хотел его подбодрить, а выходит — он меня подбадривает.

На что Гагарин широко улыбнулся и философски заметил:

— Наверное, мы оба подбадриваем друг друга. Все кругом посмеялись, и, я

думаю, этот смех был не менее полезен для дела, чем разбор еще доброго десятка

возможных аварийных положений и предусмотренных для каждого из них

средств обеспечения безопасности космонавта.

А известный авиационный врач и психолог Федор Дмитриевич Горбов, много сделавший для подготовки первых наших космонавтов, в таком

ответственном документе, как предстартовая медицинская характеристика, счел

нужным специально отметить: «Старший лейтенант Гагарин сохраняет присущее

ему чувство юмора. Охотно шутит, а также воспринимает шутки окружающих.. »

Я так подчеркиваю гагаринское чувство юмора не только из симпатии к этому

человеческому свойству, без которого многие жизненные горести переносились

бы нами гораздо более тяжко, а многие жизненные радости вообще прошли бы

мимо нас. Все это, конечно, так, но, кроме того, по-настоящему развитое чувство

юмора обязательно заставляет человека обращать означенное чувство не только

на то, что его окружает, но и на самого себя. А от самоиронии прямая дорога

126

к самокритичности, к умению трезво посмотреть на себя со стороны.

Вот это-то, по моему глубокому убеждению, Гагарин и умел делать в полной

мере. Я уверен в этом, хотя он ни разу не делился ни со иной, ни с кем-нибудь

другим в моем присутствии соображениями о том, чего ему как личности не

хватает. Но в том, что он отчетливо представлял себе, так сказать, пункты, по

которым его подлинный облик еще отличается от выдержанного по всем статьям

только в превосходных степенях портрета, нарисованного коллективными

усилиями целой армии журналистов и комментаторов, в этом сомневаться не

приходится. Иначе невозможно объяснить то, как много прибавилось в Гагарине

— особенно в последние годы его жизни — общей культуры, начитанности, интеллигентности! Вряд ли такой рост этих тонких, трудно прививаемых «по

заказу» свойств может быть объяснен одной лишь только интуитивной тягой к

ним, естественно возникающей при общении с людьми, стоявшими у колыбели

космических полетов, у которой, как едва ли не во всякой новой отрасли знания, стояли люди подлинной культуры и высокой интеллигентности. Но, повторяю, Гагарин в этом отношении прогрессировал так быстро, что объяснить это

исключительно воздействием чьего-либо примера, пусть самого убедительного, невозможно. Тут было что-то (и немалое «что-то») от осознанного воздействия

на собственную личность, от того самого, что в популярной литературе для

юношества называется «работой над собой».

Много лет спустя его товарищ космонавт А. Леонов, рассказывая о

посещениях совместно с Гагариным различных художественных выставок, заметит: «.. он понимал, что правильно оценить полотно надо уметь, надо этому

тоже учиться (а то недолго абстракционизм спутать с импрессионизмом). Юрий

расспрашивал на этих вернисажах обо всем, буквально обо всем, до технических

тонкостей. . и никогда не разрешал себе категорического суждения».

Да, наверное, правильной оценке художественных полотен действительно

надо учиться.

Но еще важнее — сдержанности в суждениях! И Гагарин учился. Учился на

редкость успешно. Между прочим, мне такой подлинный, живой, меняющийся, растущий Гагарин представляется гораздо

127

более привлекательным, чем тот самый статичный портрет, по которому ему

заранее выставили сплошные пятерки с плюсом по всем предметам и всем

параметрам чуть ли не с младенческих лет. Если и так сплошные пятерки, то, спрашивается, что же делать человеку с собой дальше?. Да и вообще не зря, наверное, в любой школе так называемый первый ученик редко бывает особенно

популярен среди своих товарищей по классу.

Да уж, кем-кем, а благонравным «первым учеником» Гагарин не был!

Иногда, по молодости лет, не прочь был и созорничать, разыграть — правда, всегда беззлобно — кого-нибудь из друзей, неизменно легок был на подъем, чтобы куда-то поехать, кого-то навестить, включиться в какую-нибудь забавную

затею. .

Очень характерным для Гагарина было высокоразвитое умение быстро

схватить новое, освоиться с непривычной обстановкой, понять неожиданно

свалившиеся новые обязанности. И без видимого напряжения справиться с ними.

Через несколько дней после полета в космос Гагарин приехал в Центральный

Дом литераторов — к писателям. Это было, если не ошибаюсь, одно из первых

его выступлений перед большой, ранее незнакомой аудиторией. Мне было

интересно, как он справится с этой новой для себя ролью. И, надо сказать, справился он отлично. Перед переполненным большим залом ЦДЛ, в свете ярких

ламп, под множеством направленных на него в упор изучающих взоров — ведь

перед писателями стоял первый человек, вернувшийся из того самого черного

безбрежного космоса, в котором всего несколькими днями ранее из всех

собравшихся чувствовали себя более или менее уверенно разве что писатели-фантасты, — он держался естественно, скромно, с неожиданно проявившимся

обаянием. Оказалось, что и для той работы, которая ему предстояла в течение

нескольких лет после полета в космос, этот молодой невысокий майор, вчера еще

ходивший в старших лейтенантах, пригоден в самом лучшем виде.

Умение Гагарина ориентироваться в сложной обстановке, его понимание

человеческой психологии — не только индивидуальной, но и массовой — не раз

успешно проходило проверку во время его поездок по белу свету. Надо сказать, что сверх меры наших космонавтов зарубежными поездками не перегружали, о

128

«двадцати трех странах за сорок пять дней» речи не было. Но все же хоть и не

«залпом», но поездить Гагарину пришлось: в восточное полушарие и в западное, в северное и южное, к друзьям и к, скажем так, просто знакомым. . Правда, и в

таких «просто знакомых» он умел как-то очень быстро и, казалось бы, самыми

простыми средствами — естественностью поведения, спокойным юмором, полным отсутствием какого-либо намека на суперменство—вызвать чувства если

не по-настоящему дружеские, то очень к тому близкие.

Его встречали почти так же, как дома, в Москве. Да и как могло быть иначе?

Представлялось таким естественным, что первый в истории космонавт

принадлежит не только своей стране, но всему человечеству.

Редкие исключения, вроде протеста группы студентов Венского

университета, который они, если верить сообщению газеты «Курир», будто бы

выразили против предстоящей лекции Гагарина в стенах их альма-матер

(«Аудитории университета не должны использоваться для политической

пропаганды. .»), такие единичные исключения лишь подтверждали общее

правило. Кстати, и выступление Гагарина в Венском университете — как

свидетельствовал журналист Н. Н. Денисов, рассказавший об этом эпизоде, —

прошло не хуже, чем все прочие: тепло, дружественно, без каких-либо эксцессов.

Да и ожидались ли они в действительности, эти эксцессы?