аксиома. Но Аграновский отыскивает официанта, который считает, что «все мы

друг другу служим» (очерк «Человек из ресторана») — и уж такого ответа его

собеседник, будьте покойны, мимо ушей не пропустит («Тут я понял, что буду о

нем писать. .»).

Это все и есть — Анатолий Аграновский!

Кстати, о не пропущенных чутким ухом публициста и использованных им в

своих произведениях высказываниях собеседников. Никогда не забывал он

сослаться: «Как сказал один знакомый врач» (токарь, летчик, официант. .).

Вообще щепетилен был в высшей степени. И как профессионал, и в личном

общении с людьми. Впрочем, сам Толя личных и профессиональных черт в

человеке не разграничивал.

Если вспомнить совет его отца, с которого Толя начал наш первый, тогда еще

чисто деловой разговор, то, я думаю, было в этом совете, кроме

профессионально-журналистской стороны, еще нечто, очень хорошо ложившееся

на Толин характер: он вообще больше любил отдавать, чем брать.

Остро было развито в нем чувство юмора. Правда, проявлялось это прежде

всего в том, как он его воспринимал. Сам тем, что называется «острословом», не

был. Острил сравнительно редко, но если уж острил, то снайперски точно. Но

больше любил рассказать какую-нибудь по существу смешную историю, предоста-499

вив слушателям самим оценить ее в меру собственных возможностей.

Говорить предпочитал негромко. Может быть, потому, что и к его

негромкому голосу всегда прислушивались. Добиваться внимания окружающих

ему не приходилось. Так же негромко и пел под гитару, — но и тут ни одно его

слово, ни единый нюанс не пропадали.

Свою очень четкую жизненную и гражданскую позицию Толя

пропагандировал (если тут уместно это слово) прежде всего личным примером.

Но, видимо, отдавая себе отчет в том, что этот метод эффективен

преимущественно по отношению к тем, кто к такому примеру сам

присматривается, иногда на сей счет недвусмысленно и четко высказывался, не

считаясь, как говорится, ни с временем, ни с местом, ни с составом аудитории.

Так, широкий резонанс получили его публичные высказывания о чести писателя

и журналиста — высказывания, вызванные, как нетрудно догадаться, определенными отклонениями некоторых его коллег от требований чести. Тут

тихий, сдержанный Аграновский выступал без обтекаемых формулировок —

впрямую.

Тактичность и деликатность Толи иногда ставила его в трудное положение.

Трудное, конечно, только для него — другой человек на его месте в подобных

ситуациях ни малейших переживаний, скорее всего, не испытал бы.

Когда возникла идея поставить по документальной повести Аграновского

«Открытые глаза» художественный фильм, в котором бы актеры играли роли

реально существующих людей, названных своими собственными именами, эти

люди — в том числе и пишущий эти строки — воспротивились. И вот ко мне

домой явилась уговаривать, как сейчас бы сказали, «представительная

делегация»: режиссер-постановщик будущего фильма, главный оператор, оба

соавтора сценария.

Уговаривали долго, с кинематографической напористостью. Единственный

из пришедших — Толя — молчал. И явно томился тем, что оказался как бы

между молотом и наковальней. Поначалу он ничего неприемлемого в замысле

постановочной группы не усматривал (иначе этого визита бы и не было). Но, столкнувшись с протестом «жертв» этой идеи, не возжелавших столь

своеобразной рекламы, решительно отбросил все художественные соображения, которые в его

500

глазах не шли в сравнение с нравственными, этическими.

Больше ни ко мне, ни к моим коллегам никто по этому поводу не обращался.

«Тихий» Толя все дальнейшие дебаты на сей счет решительно пресек. Что далось

ему, надо полагать, не без труда — разногласий между ним и другими

создателями фильма и без того хватало. Хотел было я сказать что-то о присущей

Толе Аграновскому высокой порядочности, но подумал: в странное время мы

живем, если рассматриваем порядочность как особую заслугу, а не как норму

поведения обычного, нормального человека. .

Впрочем, Анатолий Аграновский не был обычным человеком.

На таких людях, как он, держится совесть общества.

СОВСЕМ НЕ ТАКОЙ. .

Летчик-испытатель Ануфриев — в комбинезоне, шлеме, с поднятыми на лоб

очками, с надетым парашютом, при кислородной маске, болтающейся у плеча, —

словом, в полной летной экипировке, — садился в самолет. Сделав шаг к машине, он взялся рукой за борт кабины, на мгновение полуобернулся, показал свой

Болевой профиль и соответствующее ситуации суровое выражение лица, и полез

наверх, уверенно упираясь подошвами массивных башмаков в тонкие

перекладины приставной лесенки.

Усевшись в кабине и привязавшись ремнями, он быстро осмотрел приборную

доску и скомандовал: «К запуску». А потом небрежно разбросил ладони обеих

рук в стороны — жест, известный на любом аэродроме мира и означающий:

«Убрать колодки из-под колес», — уверенным рывком надвинул прозрачный

фонарь кабины и, перенеся сосредоточенный взгляд вперед, начал выруливать.

Самолет тронулся с места, и секундой позже старый воздушный волк Ануфриев

вышел за пределы кадра.

Все это выглядело вполне достоверно. Но только выглядело —на глаз, а не на

слух. Любимое авто-

501

рами авиационных очерков выражение «двигатель взревел и.. » к данному случаю

решительно не подходило. Двигатель молчал. Единственный звуковой эффект, нарушавший тишину при трогании самолета о места, состоял в команде: «А ну

взяли!. », услышав которую несколько механиков и мотористов дружно

наваливались на самолет и толкали его на несколько метров вперед.

Но тут постановщик фильма режиссер Анатолий Михайлович Рыбаков

кричал:

— Стоп!. Еще дубль.

Эти слова оказывали действие поистине магическое: Ануфриев снимал

волевое выражение с лица и вообще исчезал, превращаясь в совсем другого

человека —артиста Марка Наумовича Бернеса, которому было жарко в плотном

летчицком обмундировании, у которого от хождений вверх и вниз по лесенке с

надетым тяжелым парашютом покалывало сердце и который вообще сильно

подозревал, что уже отснятых дублей более чем достаточно.

— Что, Толя, — переспрашивал он режиссера, — еще дубль?

И, получив подтверждение, что — да, еще, засовывал в рот таблетку

валидола, кряхтя, поднимался с сиденья, вылезал из кабины (казалось, это

вылезает кто-то другой, а не тот летчик, который только что так лихо влезал в

нее), самолет откатывали в исходное положение — и все повторялось сначала: летчик-испытатель Ануфриев — в комбинезоне, с поднятыми на лоб очками, с

надетым парашютом, при кислородной маске. . и так далее.

* * *

До того, как меня назначили консультантом фильма «Цель его жизни», я в

течение многих лет знал и любил кинематограф только как зритель. И

киноактеров, естественно, видел только на экране.

И вдруг, пожалуйста, возможность, более того, даже прямая обязанность (что

ни говорите, консультант!) целыми часами наблюдать, как в нескольких метрах

от меня напряженно работают «живые» Сафонов, Бернес, Шагалова, Фадеева,

Емельянов, Абрикосов, Савин.

Первое, что, помнится, произвело на меня сильное впечатление, было это

самое «работают». Конечно, я и

502

раньше понимал, что снимать фильмы и сниматься в них — отнюдь не легкое

развлечение. Но, только увидев вблизи, я понял, какой это тяжкий, изматывающий, требующий предельного напряжения всех душевных, а иногда и

физических сил труд!

За первым открытием пошли следующие. Многие с юности засевшие в

голове наивные зрительские представления рушились одно за другим. В том

числе и представления чисто подсознательные. Ну, в самом деле, спроси меня