мутная, матовая чернота толстой сплошной облачности.

И вдруг что-то в окружающем вас мире меняется. В первый момент трудно

даже понять, что именно. Вы не столько видите, сколько чувствуете новое. Вроде

все вокруг осталось по-прежнему и в то же время чем-то неуловимо изменилось!

Проходит еще несколько секунд — и это новое проявляется. Проявляется в

виде таинственного, красноватого свечения лежащих впереди по курсу облаков.

С каждым мгновением свечение усиливается. И вот перед вами в мутной черноте

ночи тускло горит огромный — в десятки километров диаметром — бордово-красный, как нагретая до вишневого свечения поковка, диск. Впечатление такое, будто сама земля приоткрыла в этом месте свои расплавленные недра.

Звезд уже не видно — таинственное свечение затмило их. В мире нет больше

ничего, кроме абсолютной черноты кругом и горящих облаков под вами.

Это — ночная Москва.

Яркий свет ее огней пытается пробиться сквозь многокилометровую толщу

плотных облаков к небу, но, обессилев, достигает их верхнего края только самой

выносливой, красной частью спектра.

Описать это зрелище невозможно.

Его надо видеть. .

* * *

После многократных «обсиживаний» кабины, рулежек и пробежек в темноте

первый ночной вылет прошел без каких-либо затруднений. Оказалось, что

огромный корабль в ночном полете если и отличался от любой иной машины, то

только к лучшему: его мощные посадочные фары светили так ярко, что

позволяли обходиться без наземных аэродромных прожекторов. Это заметно

облегчало ночной взлет и особенно посадку: наземные прожекторы, как бы

сильны они ни были, освещают лишь какой-то определенный участок полосы —

район предполагаемого приземления, а свет собственных фар движется вместе с

самолетом и осве-

407

щает как раз то, что надо, — место, над которым машина окажется в ближайшие

секунды.

В одном из ночных полетов у нас случилось происшествие, сравнительно

мелкое, только потому и запомнившееся, что оно было первым (хотя, к

сожалению, далеко не последним), приключившимся со мной на самолетах этого

типа.Мы быстро поднимались в ночное небо и добрались уже до преддверия

стратосферы, когда раздался резкий, сухой, как при прямом попадании зенитного

снаряда, хлопок. И тут же вся кабина задрожала крупной незатухающей дрожью.

Перевод двигателей на малые обороты, «дожатие» и без того убранных

закрылков и шасси, переключение управления рулями на резервную

гидросистему — все это мы с правым летчиком Н. А. Замятиным, конечно, провернули в ближайшие же секунды — никакого эффекта не дали. Кабина

буквально ходуном ходила. Казалось, еще немного — и она вся целиком

отвалится от самолета.

Так, кряхтя и трясясь, мы и поползли из черной стратосферы вниз.

Экипаж молчал. Старый, опытный, тщательно подобранный испытательский

экипаж прекрасно знал, когда можно позволить себе поговорить, а когда надо, не

занимая переговорную установку, смирно сидеть на местах и ждать. Ждать

прояснения ситуации и, возможно, команд — вплоть до таких малоприятных, как: «Экипажу покинуть самолет!»

Лишь бортовой инженер Григорий Андреевич Нефедов сдержанно заметил:

— Возможно, обтекатель. .

И он оказался прав. Когда мы благополучно приземлились, подрулили на

стоянку и вылезли из самолета, причина тряски предстала перед нашими глазами

с полной очевидностью. С висящей на брюхе носовой кабины, как раз под

креслами пилотов, радиолокационной антенны сорвало обтекатель. Не мудрено, что мощный поток встречного воздуха, разбиваясь об угловатую, ершистую

антенну, столь недвусмысленно выражал свое законное возмущение по этому

поводу.

Трудно порой в полете отличить громко кричащую о себе, но, по существу, безобидную мелочь от настоящей реальной опасности. Впрочем, эта трудность

существует, кажется, не только в полете.

408

* * *

Не заставила долго ждать себя — такие вещи, к сожалению, всегда легки на

помине! — и по-настоящему сложная ситуация. Вспоминать о ней до сих пор

неприятно, наверное, потому, что винить в случившемся кого бы то ни было, кроме самого себя, я не могу.

Тут мне очень хотелось бы написать, что, пролетав два с лишним десятка лет, я, окруженный почтительными учениками, многоопытный, до мозга костей

маститый, обрел, наконец, прочное место в царстве абсолютной непогрешимости.

А на собственные промахи прошедших годов получил право взирать со

снисходительной усмешкой мэтра.

Увы! Написать что-либо в подобном роде означало бы встать на путь

бессовестной лакировки действительности.

До непогрешимости после двадцати лет испытательной работы почему-то

оставалось почти так же далеко, как в дни давно прошедшей летной молодости. .

Конечно, вылетать в тот день не следовало.

И мне и Ф. Ф. Опадчему, в паре с которым мы должны были работать на

двух тяжелых реактивных кораблях, это было совершенно ясно. Смущала погода

— не то чтобы безоговорочно нелетная (тогда решить этот почти гамлетовский

вопрос — лететь или не лететь — было бы проще), а какая-то сильно

сомнительная. Мартовская оттепель, частые снегопады, падающее давление.

Взлететь — оно, конечно, всегда недолго, но, перед тем как взлететь, надо

каждый раз подумать и о том, как сядешь! Особенно на наших машинах, для

которых годился далеко не всякий аэродром. Поэтому мы с Федором

Федоровичем решили с вылетом немного обождать. Пусть погода сначала хоть

капельку приоткроет свои намерения.

И тут-то мы стали объектом воздействия «машины выпихнизма» — стройной

системы мероприятий, целеустремленно направленных на то, чтобы выпихнуть

нас в воздух во что бы то ни стало. Нет, я не очень обвиняю непосредственных

исполнителей этой операции. В их положение тоже надо войти. Они, бедняги, в

подобных случаях всегда оказываются между молотом и наковальней. .

409 В кабинет начальника нашей летно-испытательной базы были вызваны

метеорологи с синоптическими картами. Они доложили. . Впрочем, каждый

читатель, слушающий по радио прогнозы погоды, сам легко представит себе

четкость и определенность того, что они доложили.

«Машина выпихнизма» заработала сильней.

— Надо лететь! — гудел нестройный хор голосов различных

«руководителей» и «представителей».

Мы с Опадчим продолжали стойко обороняться. Это была, скажем прямо, нелегкая оборона. Казалось бы, чего проще заявить: «Не полетим!»—и вся

недолга. Заставить летчика-испытателя лететь в подобных обстоятельствах не

может никто. Но сделать такое заявление психологически очень трудно. Трудно

прежде всего потому, что летчик-испытатель не подрядчик, «берущийся» или «не

берущийся» за предложенную ему работу. Он член большого коллектива, где

каждый уже выполнил свою часть дела и получил, таким образом, полное

моральное право укоризненно ткнуть пальцем в единственного, который с этим

мешкает. Далеко не все окружающие смогут правильно истолковать

нерешительность летчика в этих условиях.

В самый разгар дебатов за широкими, обращенными на аэродром окнами

кабинета раздался могучий нарастающий гул, от которого задрожали стекла (а

равно, как я подозреваю, и души отвечающих за наш вылет лиц). По длинной

взлетной дорожке уверенно разбегался, чтобы уйти в воздух, гигантский красавец

самолет — точно такой же, как те, на которых должны были лететь мы с

Опадчим.

Эта капля переполнила чашу терпения уговаривающих и в то же время

решительно усилила их позиции.

— Конечно, — иронически бросил кто-то, — для всех летчиков есть погода.

Только для наших нет!

И тут-то мы с Федором Федоровичем дрогнули!

Два старых, казалось бы, все зубы на своем деле проевших волка не