Размышляя об этом, я пытался выжечь свое имя увеличительным стеклом на телеграфном столбе. Иногда черная точка начинала дымиться и вверх ползла темносиняя струйка дыма, как от забытой в пепельнице папиросы.

Вскоре во двор вышла мама, и мы поспешили домой. Я спросил, когда мы поедем отдыхать в Квишхети. Мама ответила, что, наверное, через неделю, так как у нее осталось еще два экзамена. Потом она взяла меня за плечо и слегка подтолкнула:

— Иди впереди!

Вообще мама хочет, чтобы всегда и во всем я шел впереди: и в учебе, и в игре в шахматы, и чтоб я был самый опрятный… Я шел и чувствовал, как мама рассматривает меня — не спустились ли носки, не вылезла ли рубаха из брюк. Мама очень любит меня, и я не помню случая, чтобы она не выполнила моей просьбы. Она вместе со мной ходит в кино, выбирает мне в библиотеке интересные книги, сама шьет для меня одежду…

Папу я вижу только по утрам и вечером. Но, когда он шутя берет меня за ухо и целует в глаза, я хочу быть всегда с ним. Как приятны и теплы его колючие щеки!

«Пойдем в воскресенье на стадион?» — подмигивает он мне, и мы украдкой смотрим на маму.

А она шепотом угадывает: «Заговор», — и строго поглядывает на нас.

— О чем ты размечтался, иди быстрее! — прервал мои размышления мамин голос.

Мы зашли на рынок. Мама купила курицу, очищенные орехи и зелень. Наконец, догадавшись, почему я посматриваю по сторонам, она подошла к продавцу черешен.

— Сладкие? — спросила она.

— Как сахар, — похвастался продавец.

Курица оказалась старой, и к возвращению папы обед не был готов.

— Ну вот, Кето… сколько раз я говорил, что кастрюлю нужно закрывать поплотнее, — сказал папа и положил камень на подпрыгивавшую от пара крышку. («Чем больше давления, тем быстрее варится», — утверждает отец.)

Мой папа знает свойства всех предметов, он химик, работает в лаборатории. Его одежда всегда как-то странно пахнет. Папа говорит, что ему удалось «приручить элементы». Если в доме нет боржома, он разводит в воде соду, прибавляет какой-то белый порошок. Вода в стакане шипит и пенится, и получается очень приятный напиток. Однажды я пролил чернила и испортил новую школьную куртку. Я готов был зареветь, потому что мама сказала: «Теперь, как ни стирай, пятно останется». Но вот вернулся с работы папа и… через час на моей форме не осталось и следа чернил. Оказывается, чернильные пятна можно вывести муравьиной кислотой.

И еще многое узнал я от папы. С его помощью я и мои товарищи устроили в подвале «химическую лабораторию». Как мы радовались, когда поваренная соль совершенно растворилась в колбе и исчезла! Это был наш первый химический опыт. Потом мы заинтересовались свойствами бертолетовой соли. Оказывается, из нее делают бенгальские огни для новогодней елки. Мы завернули бертолетовую соль в бумагу, привязали кульки к палкам, подожгли и стали бегать по двору. Славный получился фейерверк, как на празднике!

Возвращаясь из школы, я звоню, даже если дверь открыта. На стеклянном щитке тотчас зажигается надпись: «Я дома». А если дома никого нет и пришел кто-нибудь из гостей, то на щитке загорается другая надпись и сообщает, когда мы вернемся. Это придумал папа. У него все устроено необычно. На письменном столе лежит маленький металлический самолет, а внутри чернила. Однажды папа купил в магазине мраморную сову, вместо глаз вставил ей лампочки и присоединил к радиорепродуктору. Сова то моргает часто-часто, то глаза ее чуть светятся, в зависимости от того, что передают. Папа научил меня делать радиокатушки, решать головоломки… Однажды он объяснил мне, как пользоваться азбукой Морзе, и целый месяц мама, папа и я разговаривали, перестукиваясь карандашами и моргая друг другу. А теперь мы с папой увлеклись шахматами.

Через неделю мама взяла отпуск, и мы все уехали в Квишхети. Нашим попутчиком по купе оказался пузатый и краснолицый дядя Бесо, который живет напротив нас. Ребята постарше с нашей улицы называют его «чудаком», может быть, потому, что, выпив вина, он начинает яростно бить себя по голове и приговаривать: «Я ничтожество, ничтожество…» До сих пор никто не знает, отчего дядя Бесо так ругает себя. Пьяный он бывает похож на беспомощного ребенка, трезвый же — совсем другой. Своих детей колотит, на чужих кричит, ругает за малейшую шалость. Но меня он, кажется, любит. Часто подзывает к себе, дает яблоко или орешки (папа говорит, что он работает в магазине), потом поворачивается к жене и с улыбкой спрашивает:

«Важа, когда вырос, стал похож на маму, правда?»

Жена тоже улыбается и отвечает:

«Нет, вылитый отец».

И так без конца. Этот разговор повторяется довольно часто, и я так и не могу понять, на кого же все-таки я похож — на папу или на маму…

Все это я вспомнил в вагоне и неожиданно спросил:

— Теперь вы, дядя Бесо, можете проверить, на кого я больше похож — на маму или папу?

Дядя Бесо почему-то смутился, его щеки побагровели, он повернулся ко мне спиной, будто не слышал моего вопроса.

— Сколько тебе лет, Бесо? — спросил папа.

— Что? Сколько мне лет? — Дядя Бесо посмотрел в потолок. — А сколько вы дадите?

— Десять! — сказал папа.

— Хе-хе, — усмехнулся дядя Бесо, — больше, друг мой, больше. Когда мы переехали жить в Тбилиси…

В эту минуту мама позвала меня, я подошел к окну и не слышал, что произошло после того, как дядя Бесо переехал в Тбилиси.

— Скоро покажется памятник Арсену, — сказала мама, уступив мне место у окна.

Перед отъездом я просил маму показать мне памятник Арсену, когда будем проезжать Мцхету. Хорошо, что она не забыла моей просьбы.

— С какой стороны он будет? — спросил я и высунулся в окно.

— На той стороне реки. Видишь розовый камень? — протянула мама руку.

— Где? Не вижу.

— Вон, вон, ну-ка смотри внимательней.

Наконец я увидел памятник там, куда указывала мама. Какой он, оказывается, высокий, какой красивый, жалко, что я не смог разглядеть лицо Арсена. Я начал читать про себя «Песню об Арсене» и, наверное, прочел бы до конца, если бы поезд не остановился и не послышался заискивающий голос дяди Бесо:

— Может быть, сойдем, уважаемый Арчил, выпьем пива.

— Нет, благодарю, — ответил папа, потом посмотрел на меня и улыбнулся.

Я не понял, чему он улыбался. И тут я вспомнил растерянное и красное лицо дяди Бесо, его ответы невпопад, его странную растерянность, когда я сказал: «Теперь, дядя Бесо, можете проверить, на кого я больше похож — на маму или на папу».

Я задумался над этим. Мои родители, конечно, тоже заметили странное поведение дяди Бесо.

Почему он покраснел? Почему смутился? Я думал об этом до тех пор, пока мы не собрались выходить из вагона.

— Прекрасный курорт Квишхети, прекрасный, особенно для детей, — сказал дядя Бесо, проводив нас до дверей вагона, посмотрел в сторону расположенного на склонах горы села и добавил: — Только далековато от станции…

Едва мы, нагруженные вещами, вышли на шоссе, как наш поезд отошел от станции и понесся к туннелю. Я представил себе, как дядя Бесо вытер следы от моих ног и, кряхтя, улегся на освободившейся полке.

Медленно шли мы по теневой стороне шоссе. Показалась древняя башня, возвышающаяся на горе. У подножия башни бегали дети, среди них была одна девочка в ярком красном платье. Я подумал, что этим летом я тоже часто буду играть у башни и когда-нибудь скажу девочке в красном платье: «Когда мы шли со станции, я видел тебя».

Хозяйка уже приготовила нам комнату. Хороший человек тетя Нуца! У нее есть сын, Тамаз, ему столько же лет, сколько и мне.

Проснувшись на следующее утро, я уже не застал папу. Он уехал в Тбилиси. Я расстроился, мне так хотелось крепко обнять и поцеловать его на прощание. Мама стояла на балконе и разговаривала с тетей Нуцей.

— Молоко будет постоянно, у меня такая корова… — говорила тетя.

— А утюг у вас есть?

— Тамаз, принеси утюг, — крикнула тетя Нуца.

Пока мама гладила мои полотняные брюки, я обошел весь двор, обследовал яблони и вишни, окинул взглядом желтоглазые заросли огурцов в огороде и подружился с Батуром, громадной, красивой собакой с обрубленным хвостом. Тамаз был очень застенчив и только на третий день заговорил со мной.