Все картины были открыты.

За исключением одной в самом дальнем углу.

Аддамс решительно потянула на себя серую ткань, местами испачканную краской — и почти не удивилась, когда её взору предстал портрет. Маленький мальчик с чёрными волосами и темно-зелёными глазами безмятежно улыбался с холста, демонстрируя ямочки на щеках. Точно такие же ямочки появлялись у неё самой в редкие моменты улыбки.

Мазки были резкими и нечёткими.

Словно Ксавье рисовал картину слишком поспешно. Словно стремился поскорее выплеснуть на холст всю потайную боль, что мучительно терзала душу.

Oh merda.

Уэнсдэй отшатнулась как от огня.

А мгновением позже набросила ткань обратно, скрывая лицо их нерождённого ребенка, и стремглав помчалась прочь из дома, по пути схватив с крючка в прихожей ключи от машины.

И впервые просидела в агентстве до двух часов ночи — а наконец вернувшись обратно, обнаружила, что Ксавье впервые в жизни её не дождался. На обеденном столе стояла только тарелка с давно остывшими, безобразно слипшимися спагетти.

Всё-таки он не сумел её простить.

Не сумел сдержать собственные обещания.

Глупо было на это надеяться. Люди слабы.

И потому она не проронила ни слова, когда он прошел мимо, набросив на плечо дорожную сумку, и даже не наклонился для прощального поцелуя.

Оставив безуспешные попытки отыскать мазь от ожогов, Уэнсдэй возвращается в кабинет и, скинув неудобные туфли, с ногами забирается в массивное кожаное кресло. Надо бы уделить внимание новым материалам дела, которые полиция сбросила на электронную почту сегодня утром, но ей совершенно не хочется этим заниматься.

Вместо этого Аддамс самым чудовищным образом убивает драгоценное время, разглядывая заметно увеличивающийся волдырь и пытаясь проткнуть его острым уголком ногтя. Будь здесь Ксавье, он немедленно прочел бы занудную лекцию о том, что так делать нельзя — в рану попадёт инфекция и начнётся воспаление, и вообще почему ты так безответственно относишься к своему здоровью, тебе нужно больше отдыхать — но его здесь нет.

Слегка иронично, что волдырь вздувается именно на безымянном пальце левой руки. Всего в нескольких миллиметрах от широкого ободка обручального кольца, связавшего их законным браком пять лет назад. В горе и в радости, в болезни и в здравии, пока смерть не разлучит вас… Или как там должен был сказать представитель мэрии, которого она резко оборвала. Глупая бессмысленная речь.

И совершенно фальшивая от первого до последнего слова — зря что ли коэффициент расторжений брака, по статистике, насчитывает целых пятьдесят три процента?

Нет, колючее слово «развод» в их редких телефонных разговорах пока ещё не звучит.

Но нетрудно догадаться, что осталось совсем недолго. Они созваниваются всё реже с каждым днём, проведенном на расстоянии.

Уэнсдэй бросает короткий отрывистый взгляд на настольный календарь — прозрачный квадратик с красной рамкой извещает, что завтра тринадцатое июля.

Тринадцатая по счету годовщина их отношений.

Единственная, которую она действительно была бы не против отметить.

И первая, которую они проведут по отдельности.

Подумать только, целых тринадцать лет — без малого половина жизни. И всё было напрасно.

Какая забавная ирония.

С того злосчастного дня, когда всё полетело под откос, прошло уже больше полугода, и воспоминания о неприятных ощущениях — и о физической боли, словно внутри ворочается раскалённый камень, и об иррациональной внутренней пустоте — практически полностью стерлись из памяти.

Практически, но не окончательно.

Уэнсдэй машинальным жестом, который она позволяет себе недопустимо часто, кладёт тонкую ладонь на плоский живот.

Их сын или дочь уже появился бы на свет.

Перед глазами против воли встаёт портрет из мастерской — когда Ксавье уехал, она спустилась туда снова, но картины на месте не оказалось. Наверное, он предпочел её уничтожить. А может, запрятал где-то в недрах их непомерно огромного дома, чтобы изредка доставать и предаваться фантазиям, которым не суждено осуществиться.

Вот только несбыточным фантазиям прямо сейчас предается она сама.

Небрежно брошенный неподалеку телефон взрывается назойливой трелью похоронного марша — и Аддамс резко выпрямляется в кресле. Тянется к звенящему устройству с ужасающей поспешностью. Но на вспыхнувшем экране бегущей строкой отображается совсем не то имя, которое она втайне хотела бы увидеть.

Звонит Энид.

Глупо было полагать, что это… он.

Уэнсдэй разговаривала с мужем — дурацкое слово, так и не смогла к нему привыкнуть — всего пару дней назад, что, по последним меркам, считается совсем коротким сроком.

Аддамс решительно нажимает на кнопку блокировки, сбрасывая вызов, и снова принимает неловкую позу, ставшую уже привычной. Пытается сосредоточиться на размышлениях о новом расследовании — на территории парка Хай-Лайн на днях был найден пакет с частями тел трёх разных людей — но разум упорно возвращается к запретной теме.

Непрошенные мысли стучат в голове подобно навязчивому метроному.

Взять ту же самую Энид.

Она прекрасно справляется — успевает строить вполне успешную карьеру, имея под боком двух маленьких детей и мужа, не особо блещущего интеллектом. Кажется, она даже искренне любит своих невыносимых близнецов.

Хотя эти двое — сущие исчадия Ада, кошмарные демоны в ангельском обличье, способные довести кого угодно до нервного срыва.

Но Уэнсдэй почти уверена, что её собственный ребенок не был бы таким докучливым — и пусть её генов в нём лишь половина, кровь Аддамсов ничем не перебьёшь. Наверняка, он не доставлял бы серьёзных проблем. Мортиша как-то вскользь упомянула, что сама Уэнсдэй никогда не плакала даже в юном возрасте.

Oh merda.

Какого черта она вообще об этом думает?

Причем уже в который раз.

Неужели она действительно… жалеет?

Немыслимо.

Займись наконец делом. Вы с Торпом едва разговариваете. Скоро он попросит развод и найдет себе ту, кто даст ему всё, что он хочет. Если уже не нашел.

А вот и рациональное мышление.

Иногда Аддамс начинает казаться, что у неё медленно развивается шизофрения — суровый голос разума, звучащий в голове, с каждым годом всё сильнее противоречит зову сердца.

Тьфу ты, что за пафосный бред? Заразилась от Торпа? Сердце — просто орган в грудной клетке, качающий кровь по организму. Два желудочка, два предсердия. У него нет и не может быть никакого зова.

С этим поспорить трудно.

Похоже, вынужденное одиночество влияет на неё не самым лучшим образом. Когда-то она стремилась к этому так сильно… Но наконец достигнув желанной цели и оставшись наедине с собой, Уэнсдэй с удивлением осознала, что не испытывает совершенно никакого удовлетворения. И хотя в их огромном доме впервые за много лет воцарилась идеальная чистота — ведь Ксавье больше не разбрасывал кисти по всем углам и не трогал ничего измазанными краской пальцами — она вдруг поняла, что ей ужасно не хватает того раздражающего беспорядка, который он упорно называл творческим.

А ещё оказалось, что лекарства и продукты не появляются самым мистическим образом по щелчку пальцев — разумеется, настолько очевидная информация была известна ей и раньше, но… С самых первых дней совместной жизни Ксавье избавил её от всех рутинных обязанностей, кажущихся Аддамс оскорбительно банальными.